— Другие могут драпать, если им так хочется, — отозвался мистер Торнберри, в котором я почуял то же несокрушимое упрямство, которым отличался мой дед Джейберд. Сказав это, старик содрогнулся от нового приступа боли. Он медленно закрыл и снова открыл свои темные глаза, выделяющиеся на фоне его худого лица, и пристально посмотрел на меня.
— В этом доме умерла моя Рубинелл. Прямо здесь. И я тоже не собираюсь умирать в больнице для белых.
— Разве вы хотите умереть? — спросил я его.
Казалось, старик несколько секунд обдумывал мой вопрос.
— Я хочу умереть в своем собственном доме, — наконец ответил он.
— Вода все прибывает, — сказал я. — Все, кто останется, могут утонуть.
Старик нахмурился. Потом повернул голову и посмотрел на маленькую черную руку внука, сжимавшую его ладонь.
— Деда водит меня в кино на мультики! — сообщил мне стоявший уже по горло в воде Гэвин, словно привязанный к худой черной руке старика. — Мы видели «Песенки с приветом».
— Багса Банни, — подхватил старик. — Мы видели старину Багса Банни и того заику, что похож на свинью. Верно, внучок?
— Да, сэр, — отчеканил Гэвин и улыбнулся. — И скоро мы снова пойдем на мультики. Верно, деда?
Мистер Торнберри ничего не ответил. Гэвин ни за что не хотел отпускать его руку.
И тогда я понял, что такое настоящая смелость. Это когда ты любишь кого-то больше самого себя.
Вскоре вернулись мама и Нила Кастайл с тачкой.
— Мы посадим тебя в нее, папочка, — принялась упрашивать старика Нила. — Мы отвезем тебя туда, куда приезжает грузовик и всех забирает. Так говорит миз Ребекка.
Мистер Торнберри глубоко и натужно вздохнул, на несколько секунд задержал вдох и только потом выдохнул.
— Проклятье, — прошептал он. — Старый мотор у старого дурня.
На последнем слове его голос чуть дрогнул.
— Сейчас мы вам поможем, — сказала ему мама.
Мистер Торнберри кивнул.
— Ладно, — проговорил он. — Пора смываться, верно?
Мама с Нилой пересадили мистера Торнберри в тачку, но быстро поняли, что, хоть он и казался с виду весьма тощим, придется затратить немало усилий, чтобы толкать тачку с ним, да еще и следить, чтобы голова оставалась над водой. Кроме того, я видел и другое серьезное затруднение: на улице, залитой паводком, Гэвина наверняка скроет с головой. Течение мгновенно унесет его, как пустой кукурузный початок. Кто сумеет удержать его?
— Нам придется вернуться за мальчиками, — приняла решение мама. — Кори, встаньте с Гэвином на этот стол, ты будешь держать лампу.
Вода в доме поднялась уже до уровня столешницы, но пока что она могла спасти нас от наводнения. Я послушно забрался на стол, Гэвин последовал моему примеру. Мы стояли рядом, я с лампой в руке, на островке из соснового дерева.
— Вот так, отлично, — сказала мне мама. — Кори, отсюда ни на шаг. Если ты вздумаешь уйти, не дождавшись меня, то я тебя так выпорю, что на всю жизнь запомнишь. Понятно?
— Да, мэм.
— Гэвин, мы сейчас вернемся, — сказала Нила Кастайл. — Только отвезем дедушку туда, где ему помогут другие люди. Ты меня понял?
— Да, мэм, — ответил Гэвин.
— Ребятишки, слушайтесь своих мам, — проскрежетал мистер Торнберри искаженным от боли голосом. — Не будете слушаться — я отхожу по попам вас обоих.
— Понятно, сэр, — хором ответили мы с Гэвином.
Мне показалось, что мистер Торнберри потерял охоту умирать и решил пожить еще немножко.
Навалившись на ручки, каждая со своей стороны, мама и Нила Кастайл принялись толкать тачку к двери, преодолевая поток коричневой воды. Мама, кроме того, еще и держала лампу. Они подняли тачку кверху, насколько это было возможно, а мистер Торнберри приподнял голову, так что на его тощей шее натянулись все жилы. Я слышал, как мама кряхтит от напряжения. Медленно, но верно тачка продвигалась по направлению к двери, и они вытолкнули ее за дверь, на затопленное крыльцо, где кружилась в водовороте река. У основания ступенек лестницы из шлакобетона вода доходила мистеру Торнберри до шеи, плескала ему в лицо.
Мама и Нила Кастайл покатили тачку прочь от дома; течение, подталкивая их в спины, помогало везти груз. Мне прежде не приходило в голову, что мама — физически сильная женщина. Думаю, никогда нельзя сказать наверняка, на что человек способен, пока обстоятельства не вынудят его действовать.
— Кори! — позвал меня Гэвин вскоре после того, как мы с ним остались вдвоем.
— Что, Гэвин?
— Я не умею плавать.
Он крепко прижался ко мне. Теперь, когда рядом с Гэвином больше не было дедушки и ему не было больше нужды демонстрировать свою храбрость, он задрожал.
— Не беспокойся, — заверил я его. — Тебе и не придется никуда плыть.
По крайней мере, я на это надеялся.
Мы терпеливо ждали. Конечно, они скоро вернутся. Вода уже заливала наши размокшие ботинки. Я поинтересовался у Гэвина, не знает ли он какие-нибудь песни, и тот ответил, что как раз знает песню «На верхушке старой трубы», которую тут же запел высоким и дрожащим, но не лишенным приятности голоском.
Его пение, похожее по манере на тирольский йодль, не осталось незамеченным: кто-то отчаянно заплескался в дверном проеме — у меня перехватило от страха дыхание, и я поспешно направил туда фонарь.
То была коричневая собака, вся измазанная в грязи. В свете лампы глаза пса дико блестели. Хрипло дыша, он поплыл в нашу сторону через комнату, среди плавающих в воде газет и прочего мусора.
— Давай, друг, плыви! — крикнул я, передавая Гэвину лампу.
Друг это был или подруга — существенного значения не имело, главным для собаки было обрести опору. Собака взвизгнула и заскулила, когда волна, проскользнув через дверь, подняла и опустила ее. Вода с шумом ударила в стену.
— Давай, дружище!
Я наклонился, чтобы помочь взобраться на стол барахтающейся в воде собаке, схватил ее за передние лапы. Розовый язык животного, освещенный тусклым желтым светом лампы, вывалился наружу. Казалось, она взывает ко мне, как утвердившийся в вере христианин к своему Спасителю.
Я уже поднимал пса за передние лапы, когда почувствовал, как он содрогнулся.
И в тот же миг раздался отчетливый
Все произошло очень быстро.
Из темной воды появились голова и плечи собаки, но вдруг я осознал, что она заканчивается на середине спины: вторая половина тела отсутствовала — ни задних лап, ни хвоста, ничего, кроме зияющей дыры, в которую хлынул поток черной крови и кишок в облаке пара.
Пес коротко всхлипнул и умолк. Его лапы еще несколько раз дернулись, а глаза неотрывно глядели на меня: страдание, которым они были наполнены, никогда не изгладится из моей памяти.
Я заорал — что в точности я в тот момент кричал, конечно же, не полдню — и выпустил из рук месиво, некогда бывшее собакой. Оно с плеском упало в воду, ушло вглубь, снова всплыло, причем передние лапы по-прежнему пытались грести. Гэвин прокричал что-то нечленораздельное, кажется, про потоп на Марсе. А потом водоворот закружился вокруг половинки туловища собаки, внутренности тянулись за ней наподобие ужасного хвоста, и тут поверхность воды вспороло тело какого-то чудовища.
