Первым сориентировался Виктор Пелевин. «Затворник и Шестипалый» принес автору немедленное признание и популярность. Сюжет о двух цыплятах, один из которых преподает другому философски осмысленную им микроструктуру бройлерного комбината, подозрительно напоминал пародию на культовую «Чайку по имени Джонатан Ливингстон» Ричарда Баха, сдобренную аллюзиями из Карлоса Кастанеды. Дальше пошло по нарастающей. Похоронный гимн эскапизму в «Принце Госплана», тонкая игра с так называемой советской действительностью в «Омон Ра», «Жизни насекомых» и «Желтой стреле» разрушали исконные советские мифы. Но при всем изяществе и мастерстве Пелевина, его проза оставляет впечатление потусторонности, зазеркальности. Это не жизнь. Это ее фантом. Блистательная имитация. Герои «Затворника и Шестипалого» обладают характерами, им сопереживаешь. В поздних вещах Пелевина нет живых персонажей, есть символы, марионетки, муляжи. Демифологизация «совка» теряет магическую притягательность и обращается в гротеск, сатиру на дела давно минувших дней.
Вячеслав Рыбаков в своем творчестве исповедует диаметрально противоположные принципы. В его романах (а в 1990–1996 годах он выпустил «Очаг на башне», великолепный «Гравилет «Цесаревич» и «Дерни за веревочку») герои — реальные, теплые, живые люди. Возможно, причина такого восприятия в полной погруженности автора в сиюминутную жизнь, нет оторванности от «злобы дня», нет холодной умозрительности. Герои Рыбакова в высшей степени этичны. Симагин и Вербицкий в «Очаге…» как бы олицетворяют противоборствующие поведенческие принципы, этика — основная составляющая их образов. «Очаг на башне» и «Дерни за веревочку» подчеркнуто реалистичны. По сути, это бытовые романы с минимальной долей фантастики. В романе «Гравилет «Цесаревич» Рыбаков прослеживает альтернативный вариант развития человеческой цивилизации, с середины прошлого века отказавшейся от насилия в политике — то есть избравшей нравственный путь разрешения противоречий. Безусловно, это утопия, и утопия тем более очевидная, что автор в финале демонстрирует ее противоположность: мир тотального насилия, наш мир. Тема альтернативной истории вообще стала доступной только в постперестроечные времена, до того «объективные законы истории» неумолимо вели к торжеству коммунизма во вселенском масштабе.
В 90-х годах особо прозвучало имя Андрея Лазарчука. Его magnum opus («Опоздавшие к лету», гиперроман, включающий романы «Колдун», «Мост Ватерлоо» и «Солдаты Вавилона») до сих пор не вышел отдельным изданием, но уже оказал влияние на состояние жанра. В «Солдатах Вавилона» проблемы существования личности в информационной среде тесно увязаны с субъективным восприятием реальности. Лазарчук применяет буквально весь спектр жанровых направлений фантастики — НФ, фэнтези, хоррор, киберпанк, альтернативные миры…
Событием отечественной фантастики стал роман Эдуарда Геворкяна «Времена негодяев». На первый взгляд, это традиционная фантастическая сага о новом средневековье, которое наступает в нашей стране после ряда глобальных катастроф. Острый сюжет, характерные герои, сражения и подвиги, коварство и любовь — всего хватает! Но читатель может заподозрить, что роман не так прост, каким кажется. При повторном чтении вдруг всплывают историософские проблемы, вторые и третьи планы, оценка героев становится неоднозначной. И только искушенный читатель, любитель интеллектуальных кроссвордов почувствует неладное. Если медленно перечитывать роман, в какой-то момент вдруг можно сообразить, что, скажем, пацаны, идущие через полуразрушенную Москву, каким-то образом воспроизводят подвиг китайского монаха, идущего в Индию за священными буддистскими книгами, а героиня неожиданно порождает ассоциации одновременно с породительницей Антихриста и королевой Игрейной, но тут же аллюзии с артуровским циклом разрушаются намеком на то, что «ребенок родился летом», и так далее. Не всякий писатель рискнет создать «многослойный» роман, опасаясь нанести ущерб художественности. Когда уж очень хочется интеллектуальной игры — пишутся рецензии на как бы уже написанные произведения. Этим особенно увлекались Борхес и Лем. Геворкян же дерзнул вплавить в художественную ткань игру со смыслами и мифологемами.
Появление романа Святослава Логинова «Многорукий бог далайна» стало новым словом в российской фэнтези. Никаких троллей, гномов и эльфов. Никаких хождений за Граалем. Только противостояние человека и божества, решенное одновременно в мифологически-возвышенном и реалистически- бытовом ключе. Сказочная фантастика, утонувшая в перепевах Толкина и пересказах кельтских легенд, получила хорошую встряску. Да, «Многорукий…» местами громоздок; да, ему не хватает психологической глубины — но зато какое ощущение спертого воздуха, чувства несвободы, находящей единственное выражение в том, чтобы давить, давить, давить ненавистного врага, становясь его роком, его палачом, его рабом рабом настолько, что жизнь вне клетки уже невозможна…
Роман Михаила Успенского «Там, где нас нет» — блистательный бесконечный анекдот, построенный на невообразимом количестве культурологических аллюзий.
Собственно, этим сказано все, ибо удовольствие от чтения этого романа перекрывает любые к нему претензии. В отличие от более ранних произведений Успенского — в том числе романа «Дорогой товарищ король» — здесь практически нет сатирической издевки. Похоже, Успенский расстался (непрестанно смеясь) с советским прошлым. А это, несомненно, способствовало расширению тематического разнообразия его творчества. Вообще-то роман «Там, где нас нет» можно назвать первой подлинно русской фэнтези — адекватной менталитету переимчивого пересмешника, за лукавой улыбкой скрывающего глубину и понимание «истинной» сути вещей.
Невозможно не упомянуть и этапный для «постстругацкого периода» роман С. Витицкого «Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики». Собственно, это роман о смысле жизни. Роман о том, из какого набора возможных вариантов человек выбирает свое предназначение. Автор обреченно приходит к мысли, что из всех вариантов человек непременно выберет худший. Похоже, разочаровывающая концовка романа именно этим обстоятельством и обусловлена.
Когорта авторов, вошедших в литературу в 80-х, вообще очень неплохо чувствует себя в 90-х годах. Обычно они остаются верны себе. Андрей Столяров начиная с романа «Монахи под луной» продолжает строить рациональные и точные литературные инсталляции. Роман «Я — Мышиный король» снова продемонстрировал литературное мастерство автора. Но сейчас этого уже мало. Правда, вышел наконец «Ворон» — одна из самых блистательных новелл отечественной литературы, но он написан в первой половине 80-х… Борис Штерн пишет все язвительнее, его проза стала гораздо насыщенней, но существенно менее усваиваемой. С самого начала 90-х годов он практически перестал писать лирическую прозу и обратился к бурлеску. Такие повести, как «Лишь бы не было войны» и «Иван-Дурак, или Последний из КГБ» производят странное впечатление — и это при том, что написаны они рукой виртуоза. Возможно, затянувшийся кризис, в котором оказался Штерн, скоро закончится — по крайней мере, именно об этом свидетельствует появление небольшой повести «Второе июля четвертого года», великолепного образца «литературоведческой фантастики». Продолжает играть на знакомых аккордах и Евгений Лукин. В 90-х годах он издал повести «Сталь разящая» (написана совместно с Любовью Лукиной), «Амеба», «Там, за Ахероном» и несколько других. Все это прежний Лукин — лиричный, умный, точный, талантливый. Но нового слова, подобного потрясающим «Миссионерам», читатели от него пока не дождались.
Достойные внимания дебюты 90-х годов — это книги Леонида Кудрявцева, Сергея Лукьяненко, Александра Громова, Г. Л. Олди, Александра Тюрина. Каждый из этих авторов вполне заслуживает внимания наравне с вышеназванными мэтрами.
Повести Леонида Кудрявцева изобретательностью и парадоксальностью чем-то напоминают раннего Роберта Шекли, но Кудрявцев большее внимание уделяет психологии, характерам. Шекли моделировал Искаженные Миры для иллюстрации того или иного философского, психологического или социального тезиса, он был, скорее, наблюдателем-экспериментатором. Для героев Кудрявцева Искаженные Миры — естественное место обитания. Повести «Черная стена» и «Лабиринт снов» по количеству антуражных пассажей вполне сравнимы с «Координатами чудес» и «Обменом разумов», но если герои Шекли присутствуют в этих мирах, чтобы излагать парадокс за парадоксом, то герои Кудрявцева взыскуют любви. Или смысла жизни. Или справедливости. Но — именно взыскуют…
Роман Сергея Лукьяненко «Рыцари Сорока Островов» стал, безусловно, главной публикацией автора в течение первого пятилетия девяностых годов. Лукьяненко взял для этого романа антураж и героев, совершенно ясно ассоциирующийся с повестями В. Крапивина, и попробовал представить, что произошло бы с этими героями, попади они в совершенно не по-крапивински жесткую ситуацию. В общем-то, итог
