самозащита осталась дома, вместе с мыслителем.
Интересно, что еще я утратил?
— Ты собираешься назад, в Мемфис? — нетерпеливо спросил Лопоухий, стоя в центральном проходе и качая в руке мой чехол с оружием. Остальные пассажиры уже вышли.
— Нет, нет. — Я вскочил, схватил обе сумки и вслед за моим проводником вышел из поезда.
Иерусалим! Город памяти и высокого искусства, которым она пронизана! Под жарким солнцем и безоблачным синим небом мы последовали за пассажирами, спускавшимися с платформы по ступенькам, имитирующим обожженную глину. Цветные пятна сабд, шляп, причесок, яркой косметики; затем я увидел, как волной прихлынула толпа.
Я подошел поближе, пробравшись между надушенных и разгоряченных тел, и оказался метрах в трех от этого человека. Высокий, худой, обнаженный, ноги сведены вместе, тело вытянуто, голова склонена на грудь, загорелая кожа в морщинках. Сзади — что-то вроде прямоугольного столба из мягкого дерева. А когда он вскинул длинные, не-гнущиеся руки, соединенные тонкими полосками ткани со столбом, я понял, что это. Крест, распятие, живой памятник. В руках у него были какие-то небольшие темные предметы — то ли пейотлевые таблетки, то ли порошок нирваны или что-то в этом роде. Он пошевелил узкими губами, обнажив зубы, и произнес фразу, прозвучавшую как журчание воды в трубах. Я ничего не понял.
Мой переводчик остался в мыслителе. Вот так.
Я собирался уже купить порошок нирваны, но тут меня поймал Лопоухий, схватив за руку.
— Я чуть не потерял тебя, малыш. Больше не убегай. Представляешь, чего стоит найти человека в этом городе?
— Прости, — сказал я. — Но ты посмотри на этого типа! Так и просится в память.
— Здесь полно распятий, — ответил он. — Пошли. Нам надо найти дракона, который летает в Куалаганг. Вероятно, сегодня мы уже опоздали.
— Ладно, — ответил я, хотя спешить не собирался. Лопоухий наверняка хочет поскорее избавиться от меня, получить плату и подкараулить еще одного новичка.
Мы пошли вниз по узким улочкам среди высоких кирпичных стен, мимо лотков, с которых бродяги торговали фруктами и золотистыми браслетами, мимо женщины, жарившей метровых ящериц с помощью вогнутых зеркал. Я видел иные распятия, иногда женские. Я смотрел на людей, изогнутых в виде пентаграммы, и других, свернутых, как свиток бумаги, а пурпурные родинки на их коже казались узорами букв. Встречал я людей и с нормальным набором хромосом, внешность которых казалась не менее интересной: люди с глазами, предвещавшими бурю, шли под небольшими дождевыми тучками; другие в окровавленных терновых венцах тащили на себе кресты из тяжелого дерева; у женщин были проколоты железными спицами запястья и лодыжки; кто-то показывал голографические чудеса, чтобы привлечь паломников; другие, надев дешевые аниматоры, становились похожи на зверей или таинственные божества; кроме того, кругом торговали аниматорами, голограммами, разнообразными ремесленными поделками. Я узнал старца в плаще, с добрым взглядом и тощей бородкой, который выглядел как воплощенная память о Заратустре с дисплея в Обо-Янгере. Я наблюдал человека, кинувшегося грудью на меч, и другого — горевшего, как факел. Я слышал сотню различных наречий, некоторые из которых можно было разобрать. Я ощущал запах корицы и формальдегида, ладана и угля; чувствовал ароматы отборных плодов со стороны речной пристани и густой дух только что совершенных совокуплений.
— Видишь те старые дома, — спросил я, показывая на ряд пыльных зданий за медной иглой минарета и рощей узловатых деревьев, — как бы нам подойти к ним поближе?
Лопоухий, затеняя ладонью глаза, взглянул и рассмеялся.
— Это не старые дома.
Мне стало не по себе — наверное, из-за того, что я привык полагаться на мыслителя.
— Значит, мы снаружи?
— Нет, конечно. Мы на крыше Гефсиманского блока. Синее небо — это купол, а солнце — небольшой карлик.
Сердце у меня забилось, когда я дал волю воображению. Иерусалим — это воплощенная память: в каждом блоке города хранится История, будь то Стена Плача в стоэтажном блоке или скала, откуда вознесся Мохаммед, которая сейчас находится в комплексе, где живут сотни тысяч семей, или гробница, пронизанная коридорами, наподобие термитника. А как огромен этот город! Периметр современного Иерусалима, должно быть, составляет… Я не знал. Не мог вспомнить без мыслителя.
Я перекусил: хлебные палочки, филе искусственной рыбы, графинчик вина из фиг с темным осадком на дне; потом мы вошли в Гефсиманский блок.
Мы двигались по коридорам, где было полно пешеходов с тусклыми глазами. Совершенно, как в Обо. Я видел служащих в черных сабдах, хулиганов-подростков с мандрагорами, прицепленными к груди, пожилых дам, несущих память фабричной работы так нежно, как если бы это были их спящие внуки. Все было настолько похоже на мой родной дом, что я начал подозревать, не был ли он повторен во времени не однажды, а раз сто. Я прикидывал, встречу ли своего двойника и попытается ли он убить меня.
Но вот мы завернули за угол, и все знакомые ощущения пропали. Мы очутились в коридоре, где стены напоминали человеческую кожу; музыканты, игравшие на свирелях, толпились в нишах. В воздухе стоял густой дух наркотического дыма, напоминавший горелую резину, музыка звучала тихонько, будто дым приглушал и ее. Ребристые пластиковые светильники заливали коридор розовым светом. Возможно, тем, кто здесь находился, нравилось думать, что они разгуливают во внутренностях великана. Скажем, в легком: коридор начал ветвиться — раз, другой, пока перед нами не оказался один-единственный ход. Я подумал, что скоро придется ползти, но Лопоухий указал нишу и втолкнул меня внутрь.
Единственным обитателем ниши оказался человек с сонными, наполовину прикрытыми глазами. Вокруг него валялись скопившиеся явно не за один день обертки от эйфориков. На стеллажах из свинцовых трубок стояли десятки кукол, одетых в искусно сшитые сабды.
— Эйби Роулинс, — приветствовал человек Лопоухого, — приятно повидать тебя снова.
— Привет, Гэнна. Моему клиенту нужно в Куалаганг.
— Ну-ну, — сказал Гэнна. Глаза его широко раскрылись, он уставился на меня. — До этого дошло?
Вопрос был довольно странный. Я начал было что-то говорить, но вдруг заметил, что эти фигуры вовсе не куклы. Они дышали, глаза их блестели; одна фигурка крепко сжимала край сабды крошечным кулачком; другая вертела головой, чтобы не встретиться со мною взглядом. Все они выглядели апатичными, вялыми, будто стоять на полках было изнурительнейшим занятием.
— Их мозги сносились гораздо раньше, чем тела, — объяснил Гэнна. — А вон знаменитый Эйби Роулинс — там, на верхней полке.
Я с трудом опознал фигурку, о которой он говорил: человечек сидел, прислонившись спиной к стенке, щеки его отвисли, уши удлинились и болтались ниже плеч. Я почувствовал тошноту.
— Я не стану заказывать вам ничего подобного!
— А жаль, — ответил человек. Он дотянулся и толкнул одну из фигурок. Она упала набок, тихонечко плача. — Мой дракон Мохаммед будет готов к полету завтра утром.
Очень хотелось как-либо задеть его.
— Изготавливать уменьшенных людей — это оскорбительно. — И я повернулся, чтобы уйти.
— Погоди-ка, — Лопоухий поймал меня за руку. Он обернулся к Гэнне. — Сделай меня еще раз.
— Что-что? — спросил я.
— Да, сделай меня, — подтвердил Лопоухий.
— Почему бы нет? — сказал Гэнна.
Я во все глаза смотрел на Лопоухого: временами он кровопийца, а временами жертва. Совершенная ерунда.
Гэнна встал, сунул руки в стену рядом с полками. Я ждал, что он вытащит их по локоть в крови или какой-нибудь вонючей жиже, но он всего лишь откинул на пол кусок кожи, загораживающий низкий проход в глубину. Я бросил туда быстрый взгляд: ряды фигурок, а в самом конце кушетка на колесиках, возможно, для дублирования.
— Пошли, Эйби, — он шагнул внутрь.
— Подожди здесь, — велел мне Лопоухий и последовал за Гэнной.
