буквальном смысле столкнуться с самим собой, когда вы впервые явились туда с вакциной. Не знаю точно, чем это закончится, но могу предположить весьма неприятное развитие событий.
Как будто без этого у него не было причин для беспокойства!
Сама транслокация прошла гладко, без неожиданностей. Кухня в Композиторском доме осталась совершенно такой же, какой он ее запомнил. Спустя несколько секунд в дверь вошла Дороти Эртманн. Она была одета в точности так, как во время их последней встречи в переходной камере. В тех самых очках и браслете, которые Майлс потом поднимал с пола. В левой руке она сжимала инжектор — такой же, каким он вводил вакцину — или только собирался ввести?.. Он подпустил ее к двери спальни, а потом прошептал:
— Стойте!
Она застыла, как неживая. Только голова медленно повернулась в ту сторону, откуда донесся шепот.
— Я знаю ваши планы и не могу позволить вам помешать спасению великого человека! — Роббинс надеялся на то, что слова звучат угрожающе.
— Видимо, вас послал доктор Харрисон? — прошептала она в ответ. — Да.
Ее плечи опустились, инжектор переместился в карман белого лабораторного халата.
— Я должна была догадаться, что из этого все равно ничего не выйдет.
— Сейчас мы вместе с вами вернемся в кухню, задействуем Переход и исчезнем отсюда. Вам понятно?
У нее было настолько удрученное выражение лица, что Роббинс с трудом подавил желание сгрести ее в охапку и ободрить: не беда, все в порядке! Она вздохнула.
— Пожалуй.
Роббинс стремительно повлек ее к кухне. Но стоило ему включить свой браслет, как она вырвалась и крикнула:
— Нет!
Роббинс оцепенел. Не хватало только, чтобы она разбудила Бетховена…
— Ваш замысел опасен! — крикнула она. — Вы уничтожите и наш, и этот мир! Мы все можем испариться, словно нас никогда не существовало, или испытать невообразимые страдания. Я не могу этого допустить!
Она схватила с ближайшего стола зазубренный нож, показавшийся ему знакомым, и занесла его.
Роббинс смотрел на нее во все глаза. Что делать? Он был выше ростом и превосходил ее силой. Однако он не умел драться, а Дороти моложе на полтора десятка лет.
— Не глупите! — нашелся он. — Все кончено. Как вы собираетесь распорядиться этим ножиком? — Он с опозданием вспомнил, что имеет дело с хирургом; он предполагал, что его вопрос прозвучит риторически… — Мы вас раскусили. Вы не можете противостоять сразу всем. (Впрочем, оговорился он про себя, сейчас тут находятся не сразу все, а он один).
Эртманн медленно опустила руку с ножом.
— Вы правы, — прошептала она. — Со всеми мне не сладить.
Рыба проглотила наживку. Осталось умело подсечь.
— Харрисон доверился вам, а вы обманули его доверие. Вы предали сразу весь институт, но в первую очередь, конечно, его. Он все эти голы был вам почти отцом, но вы и его не пощадили! — Насчет «отца» он питал кое-какие сомнения, но обвинение прозвучало неплохо.
Нож со звоном упал на пол. Роббинс оглянулся, ожидая проклятий из уст композитора, выскочившего из спальни, чтобы схватить грабителей.
— Вы правы, — повторила Эртманн. Очки закрывали ее глаза, поэтому он не видел слез, зато слышал всхлипывания. — Что же мне теперь делать?
— Включить Переход и убраться — сейчас же!
Грубость — не его стиль. Наоборот, ему очень хотелось утешить Дороти. Она послушно нажала клавишу на своем браслете. Переход ожил и поглотил ее.
Роббинс перевел дух. Оказывается, он не знал всех своих талантов…
Потом он напрягся. То, что Бетховен не появился в кухне, еще не означало, что он не шарит в спальне рукой в поисках свечи с намерением разобраться, кто это разбудил его. Роббинс осторожно возвратился к спальне и заглянул туда.
Гений громко храпел, лежа в той же позе, в которой Роббинс уже видел его (или еще только увидит?), когда побывал здесь с вакциной. Роббинс мысленно выругал себя за глупость. Эртманн могла бы шуметь хоть всю ночь — тугоухий Бетховен все равно бы не проснулся!
Он опять вернулся в кухню. Роббинс не знал в точности, сколько Гфемени осталось до «его» появления, и ему совершенно не хотелось испытать на собственной шкуре те неприятности, на которые намекала Эверетт, предостерегая его от встречи с «собой» прежним.
Он уже поднес руку к браслету, когда его остановила внезапная мысль. Возвратившись на Землю, застанет он Эртманн живой или не застанет? Раньше он полагал, что, вернувшись в «прошлое» для встречи с ней и исправления причиненного ею вреда, он предотвратит ее самоубийство. Сейчас, вспоминая объяснения Эверетт, он уже не был в этом уверен. С другой стороны, с «мертвыми» нельзя вот так запросто беседовать — или все же можно? Потом он вспомнил свою отповедь Эртманн, слова о том, что она предала всех, в особенности Харрисона, и то, где слышал эти слова раньше. Если, вернувшись на Землю, он выяснит, что она не ожила, то…
Борясь с испугом, он задействовал Переход и прошел сквозь него.
— Стоило все это затевать?
— Думаю, да, — с улыбкой ответил Роббинс.
Он сидел рядом с Антонией на диване в своей квартире. Последние десять дней оказались самыми утомительными и яркими в его жизни. Он совершил тридцать два путешествия на ТКЗ после своей второй транслокации в Вену 27 марта 1827 года, когда вычитал в газете сообщение о смерти некоего Меттерниха, а вовсе не Бетховена. Днем он ходил по нотным лавочкам, а по ночам наведывался к Бетховену, чей дом он теперь знал лучше собственного.
После смерти композитора в 1834 году Роббинс и его сотрудники стали совершать экскурсии каждые два года, чтобы разобраться, как подействовала «новая» музыка на других композиторов. Добравшись до 1847 года, они не обнаружили больших перемен. Новые бетховенские шедевры никак не влияли на творчество Шопена, Шумана, Мендельсона, Берлиоза. Возможно, причина в том, что последние произведения гения сочинены в строго индивидуальном стиле и выглядели апофеозом всего его творчества. Это было прощальной песнью, а не прорывом в новое, как «Героическая» симфония.
— Когда мы сможем послушать эту чудесную музыку? — спросила Антония.
— Скоро.
Только сегодня к вечеру его сотрудники закончили перевод всех партитур, которые он сканировал из рукописей композитора на компьютерную систему музыковедческого сектора. После распределения нот по инструментам и приведения в порядок динамики и темпа появились пригодные для прослушивания версии.
— Признаюсь, мне очень любопытно. Что он писал в эти «дополнительные» годы?
— В основном, камерную музыку: недостающие части для струнного Квинтета до мажор, три струнных квартета, две сонаты для фортепьяно, три трио для фортепьяно, скрипки и виолончели. Есть также одна оркестровая вещь…
Антония приподняла брови.
— Мы с тобой будем первыми людьми на Земле, которые услышат самую последнюю симфонию Бетховена: Десятую ля минор.
Он воздел руку, как дирижер, и резко уронил ее.
— Компьютер! Начали!
Медленное вступление к первой части началось серией громогласных диссонансов, исполняемых всем оркестром. Постепенно они сменились негромкой, спокойной темой до мажор, начатой соло на кларнете, поддержанном пиццикато струнной группой. Потом мелодию подхватил весь оркестр; она звучала
