неслыханное богатство, всю оставшуюся жизнь посвящает мести каким-то мелким проходимцам. Зачем? Жизнь прекрасна! Нет, он должен им, конечно, отомстить, но не нужно делать это главным в своей жизни. Потом как-то уж пессимистически роман кончается. Пусть герой вновь обретет любовь. Тогда и смысл появится: любовь побеждает годы. В конце концов, почему герой не может иметь семью, детей. Это было бы вознаграждением за его страдания.
Он смотрит на меня внимательно, в глазах появляются искорки. Кажется, он даже не очень огорчен.
— Вы понимаете, что я вам говорю? — осторожно спрашиваю я.
— Да-да. — Он прохаживается по кабинету, подходит к окну, потом к цветам, стоящим на тумбочке. — Не вполне могу с вами согласиться, но… — Он делает паузу. — Но в целом такие изменения возможны.
— Ну и отлично, — говорю я, не скрывая радости. — И поверьте — улучшения пойдут на пользу.
— Через две недели принесу вам готовую рукопись, — говорит он.
— А успеете? — с опаской спрашиваю я.
— Я могу работать день и ночь. — Он улыбается. — День и ночь.
Действительно, уже через двенадцать дней он приходит ко мне с рукописью. Я прошу его подождать часок, а сам начинаю просматривать текст.
Да, действительно, он учел все замечания. И сделал это мастерски. Я даже подумал, а не перегнул ли я палку? Не наказал ли самого себя? Но ничего менять не стал.
— Поздравляю вас, господин Дюма. Ваш роман будет опубликован в ближайшее время.
— Благодарю. — Он улыбается. — Приглашаю вас по такому случаю сегодня ко мне. Будут дамы.
Он оставил адрес, но, естественно, я не пришел. Времени оставалось в обрез, а у меня было еще одно дело. К тому же меня не покидало ощущение странности происходящего. Вроде и не этот роман был первым… Впрочем, надо было спешить — у меня оставалось всего две недели.
Я попал в зимний сезон. В кабинете главного редактора стоял собачий холод, мебель была какая-то разваленная, словно не издательство, а конура. Крохотная печка-«буржуйка» дышала без толку, но не грела. Это были тяжелые дни. Часто в издательстве гас свет, и работали при свечах. Еда была отвратительная. Досаждали шатающиеся по издательству сумасшедшие авторы. Ходили по коридорам, донимали разговорами. Сотрудницу издательства ограбили прямо в здании. Но я терпел.
Он пришел на четвертый день. Долго тер озябшие руки, достал перевязанную веревкой рукопись и бережно положил на стол.
— Это ваш первый литературный опыт? — стандартный вопрос.
— Да как вам сказать. Крохотные фельетончики и рассказики публиковались в газетах. Под псевдонимами. Ну а это, — он показывает на рукопись, — первая крупная вещь.
— Так вы журналист?
— Нет. — Он выпрямляется — лицо его становится торжественным. — Я врач. Но в это бурное и ужасное время стал пробовать себя в литературе.
— Время действительно ужасное. — Я зябко ежусь. — Как вообще можно жить в таких условиях, да еще писать?!
— Вот как раз писать-то необходимо!
— О чем? О животных? — Я разыгрываю удивление. — «Собачье сердце» — это о братьях наших меньших?
— В какой-то степени… — отвечает он. — О природе человеческой и звериной. О том, как уживаются в одном организме человек разумный и неразумный.
— Очень интересно. — Я сочувственно смотрю на него. — Оригинальная тема.
— Не совсем, — досадливо говорит он. — Об этом многие писали.
— Возможно. — Я не собираюсь устраивать дискуссию. Хотя очень хочется. Сколько я о нем книг прочитал. Но времени совсем нет.
— Вот что, Михаил Афанасьевич, можете завтра зайти?
— Завтра? — Он удивленно смотрит на меня. — Вы успеете?..
— Постараюсь. Мы заинтересованы в свежих самобытных произведениях.
Он прощается и уходит. Из окна мне видно, как метель треплет его пальто.
Книгу эту я читал неоднократно, но из любопытства беру первую страничку. Отпечатано на плохой машинке, отдельные слова вписаны его рукой — почерк красивый.
Короче, ночь я пережил, промаявшись в полудреме в каморке сторожа. Пришлось водку с ним пить, ужасный напиток, ужасный. Слава Богу, в нашем времени его нет. Потом в полусонном состоянии дотянул до трех часов дня, когда явился автор.
— Интересная вещь, — начинаю я заготовленную речь. — И тема животрепещущая. Я так понимаю, вы сегодняшнюю реальность описали? — Я киваю в сторону окна.
— В фактологической части — да. — Он внимательно разглядывает меня.
— Да-да, я заметил — сатира у вас жесткая. Но вот юмора маловато. А знаете почему? Потому что вы слишком все драматизировали. Но если уж драматизировать, то до конца. Вам нужно было Шарикова не в собаку обратно обращать, а разрешить ему пойти в жизнь. Пусть бы он стал работать, завел бы семью, может быть, в тюрьму угодил, тогда и сам запросился бы назад — в собаку. Верно?
— Нет, — он решительно крутит головой. — Это была бы уже авантюрная вещица. Чтиво для подростков.
— А так у вас какая-то недосказанность получается. — Я тру ладони, пытаясь согреться. — Словом, наше предложение такое: дописать повесть и наполнить ее юмором. Считайте, что мы ее уже взяли.
Он молчит, поджав тонкие губы.
— Нет. — Он наклоняет голову, потом протягивает руку и берет рукопись со стола. — Не согласен.
— Подождите, Михаил Афанасьевич. — Я поднимаюсь с места. — Мы же не так много от вас требуем. Все основное остается неизменным — герои, тема, сюжет. Речь идет всего лишь о корректировке сюжета.
Он слушает меня внимательно, потом произносит:
— Хорошо, я подумаю.
— Вот и славно, — улыбаюсь я. — Трех дней хватит?
Хватит, — говорит он, прощается и направляется к двери.
— Я вас жду через три дня, — говорю я ему вслед. — Приходите обязательно.
Придет или нет? Крепкий орешек. В таких жутких условиях жить — и не соглашаться на правку? Мрак какой-то. Мне тут еще три дня маяться. А ему всю жизнь. Несчастные люди.
Три дня я прождал — нет его. Прошли еще два дня — так и не появился. Время истекало, завтра последний день. Если завтра утром не придет — возвращаюсь.
Утром, ровно в девять, приходит мой автор. Извиняется, что не уложился в срок.
— Вот, — говорит, — повесть. Я сделал некоторые изменения — те, что не противоречили задаче.
— Давайте!
Я почти выхватил рукопись у него из рук — оставались считанные минуты.
Листаю страницы, торопливо ищу последнюю главу — что такое? — концовка осталась та же. Или почти та же.
— Что же вы? — Поднимаю я на него недоуменный взгляд. — Мы ведь договорились!
— Меня то окончание не устраивает, — говорит он.
Я начинаю спорить. На часы уже не смотрю. Когда, наконец, вспоминаю о времени, то в ужасе вскакиваю: все, пропал, просрочил. Схватил его рукопись, чуть ли не на коленях упрашиваю изменить концовку. Он как-то неопределенно пожимает плечами, берет рукопись и уходит.
Я перемещаюсь к точке перехода и проскакиваю по Коридору Времени, еле-еле ускользнув от охраны.
Больше месяца я приходил в себя. Чувствовал себя ужасно, но вызывать медицинскую помощь не
