Теперь следовало родиться на свет Киру Булычеву.

В нашем апокрифе говорится: как только стало известно, что рассказ «Когда вымерли динозавры?» был принят к печати, журналист и востоковед Можейко сильно закручинился. С одной стороны, хотелось прославиться, но опасения были велики.

Ну, выйдет фантастический рассказ. Прочтут его в институте. И выяснится, что младший научный сотрудник, лишь вчера защитившийся, про которого известно, что он сбежал из колхоза, прогулял овощную базу, не явился на профсоюзное собрание, отнесся не по-товарищески к известной красавице Ивановой, еще и пишет фантастику!

Гнать такого Можейку из института!

В общем, я испугался. И в одну минуту придумал себе псевдоним: Кир — от имени жены, а Булычев, как известно, фамилия мамы. Может, дай мне побольше времени, создал бы что-то более изысканное. Но времени не было.

Самое интересное, что в институте в течение многих лет никто о занятиях Булычева не знал. Это было известно лишь самым близким друзьям.

Так продолжалось до 1982 года, когда я получил в один год сразу две госпремии (был сценаристом в двух фильмах). И в газетах неделикатно объявили: «Кир Булычев (Игорь Всеволодович Можейко)». Когда я пришел в институт, мне сказали, что заведующий отделом и парторг отправились к директору посоветоваться, что со мной делать. Ведь серьезный отдел, приличные люди — а тут такой конфуз!

К счастью, директор института, впоследствии шеф российской разведки, а позже премьер-министр, был не лишен чувства юмора. Он выслушал наших вождей и спросил: «План выполняет?» Шефы переглянулись и сказали: «Выполняет». «Ну и пускай дальше выполняет», — заключил директор, и на этом проблема псевдонима была закрыта.

Апокриф о первом рассказе Булычева подтвержден документально. И все же он, как положено апокрифу, не совсем правдив.

К тому времени я уже напечатал несколько детских сказок в «Мире приключений» — первые истории о девочке из XXI века. Более того, в письменном столе уже лежали другие фантастические опусы, которые для печати не предназначались. Они были написаны большей частью во время моей второй поездки в Бирму.

10.

Срок аспирантуры заканчивался, надо было защищать кандидатскую, которую я писал по проблемам бирманского средневековья. О государстве Паган, существовавшем в долине Иравади в XI–XIII веках, одном из крупнейших и самобытнейших государств Юго-Восточной Азии. И тут мне предложили в АПН поехать в Бирму снова — редактором и корреспондентом Агентства. И я согласился.

Во-первых, потому что я рассчитывал добыть там материалы, чтобы закончить диссертацию. Во- вторых, мне нужны были деньги. В-третьих, мне просто хотелось снова побывать в моей драгоценной Бирме.

Так что летом я прошел стажировку в АПН, затем осенью 1962 года отъехал в Рангун.

…Есть печальный закон: нельзя возвращаться в полюбившиеся места и к прошлым привязанностям. Я помню, как в середине шестидесятых годов у нас с Кирой образовалось свободное время зимой и захотелось вырваться из Москвы. Мы сели в поезд и поехали в Ялту. В зимней Ялте светило весеннее солнце, кое-где цвели розы, ветер был не холодным, а прохладным. Но, главное, было пусто, чисто и просторно. Мы сняли за три рубля чудесный номер в гостинице «Ореанда», вечером ходили в ресторан, где в пустом зале играл небольшой оркестр. Мы подружились с оркестрантами, они потом приезжали к нам в Москву. Я тогда понял, что должен буду написать роман о зимней Ялте. Но взялся за него через двадцать лет — это мой главный и все еще недописанный роман «Река Хронос».

Новый год мы встречали в том же ресторане, накрыв общий стол с оркестрантами; к счастью, народу в ресторане было так мало, что музыканты большую часть ночи сидели за общим столом, а часов в пять утра мы пошли к расшумевшемуся за ночь морю. Было совсем темно, только чуть светились облака, а по морю гуляли белые барашки.

Когда мы возвратились в Москву, то все уши прожужжали друзьям о сказочной поездке, и неудивительно, что на следующий Новый год мы вернулись в Ялту с дюжиной приятелей.

Это была катастрофа.

Сыпал паскудный дождь, оркестр развалился, почему-то начались дрязги в нашей компании…

Так и с Бирмой. Вторичное путешествие туда оказалось менее интересным, и люди были поскучнее, и работа несладкой… и так далее. Хотя я несправедлив.

Во-первых, за год с небольшим в Бирме я настрочил в нашу АПНов-скую газету двадцать или тридцать статей, причем сам же снабжал их фотографиями, написал две книжки для АПН — конечно же, о дружбе и сотрудничестве (к счастью, они вышли только на бирманском языке). Я собирал материалы для диссертации и фактически закончил ее. Я побывал в разных концах Бирмы — нечего жаловаться! И все же…

В конце 1963 года подошло время отпуска. Обычно отпуска давали со скрипом и с опозданием, но так случилось, что передо мной уехал, завершив срок, заместитель председателя АПН, и я автоматически занял его место — из редакторов и корреспондентов перенесся в иное измерение. Мне тут же присвоили звание второго секретаря посольства и заместителя пресс-атташе, так как представитель АПН был пресс-атташе. Должность представителя АПН в те годы не была АПНовской, а замещалась сотрудниками других ведомств, и у нас она была занята майором ГРУ. Требовался противовес, о чем я не сразу догадался.

Как только мне выдали дипломатический паспорт, меня вызвал к себе советник, резидент КГБ. Он был мил и добродушен:

— Игорек, поезжай в отпуск, отдохни как следует. Приедешь, примем тебя в партию и начнем работать — ведь ты теперь получишь допуск и как дипломат начнешь ходить на приемы.

— Но я недостоин… — тогда я еще апеллировал к гражданской совести моих оппонентов и уговаривал их не засорять партию людьми вроде меня.

— Достоин, — ответил советник. — А вот бороду придется сбрить. А то ты у нас теперь единственный беспартийный бородатый дипломат. Нехорошо. Всю жизнь проведешь на вторых ролях.

Незадолго перед тем к нам в Бирму приезжала делегация космонавтов. Я как корреспондент АПН провел с ними несколько дней и, в частности, фотографировал их для нашей газеты. Одну фотографию из подаренных Валентине Терешковой она вернула, надписав так: «…Пускай жена заставит тебя сбрить бороду. Ведь достоинства человека определяет характер, а не личность». Наша гостья полагала, что личность — это нос и уши.

Я вышел от советника и понял, что его не устраивает моя личность. Характер — под вопросом. И тогда я понял, что в Бирму не вернусь.

Я был вполне лояльным советским человеком, и, когда надо было написать отчет о беседе или секретный доклад за находящегося в алкогольной коме начальника, я покорно это делал. Но вот к новой жизни и новым обязанностям был не готов.

Я так и не вступил в партию и не сбрил бороду. Я не вступил и в Союз писателей, потому что полагал неприличным состоять в организации, идеалов которой, в частности, метода социалистического реализма и партийной литературы, не принимал. И мне всегда казались странными трагедии, которые завязывались вокруг изгнания из Союза того или иного прогрессивного писателя. А чего ты лез в эту клоаку? — хотелось спросить. Но не был знаком и потому не спросил.

Впрочем, я отвечаю только за себя. Тем более, что сейчас эта проблема потеряла актуальность, и уже не приходится видеть удивление на «личности» собеседника, когда говоришь ему, что в Союзе не состоял. Потому что ленив, потому что не выношу собраний…

Я приехал в Москву, подлым образом никому ничего не сказав, чтобы не испортить себе отпуск, восстановился в аспирантуре, и лишь когда надо было возвращаться, сообщил в АПН, что выезжать за рубеж не хочу.

Это было удивительно! За многие годы существования АПН я оказался первым сотрудником, который изменил Родине наоборот.

То есть отказался бороться на переднем крае идеологического фронта и предпочел жизнь в аспирантском тылу. Знаете, какое официальное звание я получил? «Дезертир с идеологического фронта»!

Вы читаете «Если», 1999 № 10
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату
×