до места нашего назначения займет от шести до двенадцати дней, 'в зависимости от того, как пойдут дела'. Джон Браун спустился к реке, чтобы помахать нам на прощанье. И он действительно извлек большой белый носовой платок и стал им махать. Вскоре старик превратился в едва различимое пятнышко. Пуэрто-Легисамо исчез вдали, а нашим миром стали река, зеленый берег, пронзительные крики попугаев и насекомых и коричневая вода.
Двигатель медленно, но верно увлекал нас на середину сверкающей коричневой реки, а над нами были огромное небо и огромное солнце. Что за волшебный миг! Ты сделал для путешествия все, что мог, и наконец отправился в путь и больше ни за что не отвечаешь, возложив свое бремя на пилота или штурмана, капитана или диспетчера. Оборвались все узы с миром, который ты покинул, а лежащая впереди цель неведома. Излюбленный миг, более привычный и все же менее ощутимый в стерильной атмосфере трансконтинентальных авиалайнеров… Насколько же богаче он переживается здесь, в окружении груза из вяленой рыбы и лимонада местного разлива, отравленного сверкающими красителями.
Я расчистил себе крошечное пространство, где можно было сесть, скрестив ноги, и свернул самокрутку из превосходного килограммового запаса Санта-Марта-Голд (сорт марихуаны), который мы скопили за время месячного пребывания в Боготе. Течение реки было сродни крепкому дыму, который я вдыхал… Течение дыма, течение воды и течение времени. Все течет, как сказал мой любимый грек. Гераклита прозвали плачущим философом, как будто он говорил так от отчаяния. Но при чем тут плач? Мне по душе его слова: они вовсе не заставляют меня плакать. Вместо того чтобы толковать pante rhea (Правильно: Panta rhei (panta Kineltai Kai ouden menei (греч.) Все течет (все движется, и ничто не остается неизменным.) Выражение приписывается древнегреческому философу Гераклиту как основное положение его философии. — Прим. перев.) как 'ничто не вечно', я всегда считал это изречение западным выражением идеи дао. И вот мы тоже движемся вместе с течением Рио-Путумайо. Какая же это роскошь покуривать, снова оказавшись в тропиках, на солнце, подальше от смены времен года и мест погребения. Подальше от жизни в Канаде в условиях чрезвычайного положения, на краю раздувшейся от войны, обезумевшей Америки. Смерть матери и совпавшая с ней потеря всех моих книг и предметов искусства, которые я собрал, бережно переправил домой и хранил и которые потом сгорели в одном из тех лесных пожаров, что периодически опустошают холмы Беркли. Рак и Огонь. Огонь и Рак. Подальше от этих ужасов, где государственные дома цвета зеленоватого воска медленно разрушаются, покрываясь паутиной трещин, посреди живого духовного ландшафта.
А до этого был Токио: его инопланетная атмосфера, притворные попытки включиться в рабочий цикл. Насколько может человек утратить все человеческое, пробыв некоторое время в нечеловеческой ситуации? Ночи в поездах. Душные помещения английских школ Акикабары. Токио вынуждал к трате денег, когда единственным выходом было их беречь.
Я мысленно возвратился в те десять месяцев углубляющегося отчуждения, которые начались, когда я покинул тропики Азии и, как комета, которую силы притяжения едва не столкнули с собственной звездой, пронесся через Гонконг, Тайбэй, Токио и Ванкувер, прежде чем меня забросило в работающую на войну Америку и дальше, во внешнюю тьму иного, нового, отчаянно нищего тропического мира. Маршрут полета из Ванкувера в Мехико пролегал над местом успокоения моей матери, которая первую зиму спала в своей могиле. И дальше, через Альбукерк, который промелькнул в пустынном пространстве ночи мимолетным чередованием света и тьмы. Все дальше и дальше. — и все ближе к тому, что тогда было только замыслом: к Амазонке.
А посреди реки прошлое сумело проникнуть в тишину и раскрыться перед мысленным взором, развертывая темную ткань переплетенной казуистики. Силы, зримые и тайные, тянущиеся из глубины прошлого, перемены мест, обращения в другие религии — поиски собственного 'я' делают каждого из нас микрокосмом в более крупной исторической структуре. Инерция интроспекции приводит к воспоминаниям, ибо только благодаря памяти нам дано уловить и понять прошлое. Если взять факт переживания и сотворения настоящего, то все мы в нем — актеры. Но в промежутках, в те редкие мгновения, когда чувственное восприятие молчит, когда переживание настоящего сведено к минимуму, как во время долгого воздушного перелета или любого праздного копания в себе, память обретает свободу голоса и вызывает из прошлого пейзажи наших наивысших устремлений.
Ныне — в том ныне, которое лежит за рамками этой истории, в том ныне, где эта история сама стала прошлым, — прошлое уже не так тревожит меня, как тогда. Ныне оно приобрело для меня определенность, какой тогда еще не имело. А не имело потому, что было еще совсем свежим, потому что приходилось снова и снова переживать его в памяти и извлекать из него уроки. Перед нами простирались пять дней путешествия по реке — безмятежное время, освобождающее ум для блужданий и поисков.
На широкой реке, чьи далекие берега были для нас лишь темно-зеленой линией, разделяющей небо и землю, нам открылись две всеобъемлющие категории: ведомое и неведомое. Неведомое было везде, и оно заставляло нас использовать в разговоре притянутые за уши аналогии: Рио-Путумайо похожа на священный Ганг; джунгли наводят на мысли об Амбоне; небо напоминает небеса над равниной Серенгети, и так далее. Иллюзия понимания была неудачной попыткой хоть как-то сориентироваться в новой обстановке. Но в этой игре неведомое не выдавало своих тайн и Рио-Путумайо так и не становилась похожей на Ганг. Необходимо познать самую суть неведомого только тогда сумеешь правильно понять его.
То, что мне здесь ведомо, — это люди, которые приехали со мной. Они выступают как известные величины, потому что я знал их в прошлом. И пока будущее остается похожим на прошлое, они останутся мне ведомы. Разумеется, это не Нью-Йорк, не Боулдер и не Беркли, и нам нелегко порвать связь с окружающей средой, развить в себе чувство правильности действий, которое никогда не отказывает нам в savoir faire (Сметливость (франц,).). Холодная эстетика чужака: 'Я, мэм? Я здесь проездом'. Именно то, что эти люди мне знакомы, превращает их в окна в моем воображении, окна, которые открываются в прошлое.
И первое, конечно же, Деннис; линия его жизни дольше всех остальных идет параллельно с моей. Нет необходимости упоминать, что у нас обоих одинаковые гены. Наша связь уходит так далеко в прошлое, что почти теряется в самом раннем, еще лишенном языка ощущении. Мы росли в одной семье, делили одни и те же запреты и свободы, пока в шестнадцать лет я не ушел из дома. Но с Деннисом я остался близок.
Два с половиной года назад, когда мне шел двадцать второй год, я томился в недрах 'Каранджи' — лайнера Британской пароходной компании, ослабевший, в полубреду, страдающий от крапивницы, меланхолии и дизентерии. Тогда, в 1968-м, билет от Порт-Виктории на Сейшельских островах до Бомбея стоил тридцать пять долларов. Несмотря на болезнь, я вынужден был путешествовать самым дешевым классом, иначе мои финансы не позволили бы мне добраться до дому. Койкой мне служила металлическая пластина, откидывающаяся от переборки. Общественные туалеты и грохот двигателей. Трюмная вода, плещущаяся из одного угла в другой. Вместе со мной в трюме путешествовали тысячи перемещенных индийцев Уганды, жертвы политики африканизации, проводимой правительством Уганды. Всю ночь напролет женщины-индианки ходили взад-вперед в туалет и обратно по моему коридору, заполненному водой и громыханием двигателей; Я бы этого не вынес, не будь у меня гашиша и опиума. Для этих мелких индийских буржуа мои утешения, да и я сам, были ярким примером испорченности и нравственного падения, на который они лицемерно указывали своим чадам в пространных чирикающих наставлениях, клеймящих пороки хиппи и жизни в целом.
После множества подобных дней и ночей я проснулся однажды посреди ночи в лихорадке. Невыносимо пахло карри, испражнениями и машинным маслом. Я выбрался на открытую кормовую палубу. Ночь стояла теплая, запах карри ощущался даже здесь. Я сел, прислонившись спиной к металлическому ящику, покрытому толстым слоем краски, — в нем хранили противопожарное оборудование. Скоро я почувствовал, что жар спадает, и на меня снизошло огромное облегчение. Казалось, меня понемногу перестает мучить и недавнее прошлое, и романтическое разочарование от Сейшельских островов и Иерусалима. При этом освободилось свободное пространство, позволившее обратить взгляд в будущее и увидеть его. Сама собой пришла неожиданная мысль: мы с Деннисом отправимся в Южную Америку. Даже тогда я знал это наверняка.
И вот это произошло. Не сразу, после новых скитаний по Востоку, но в конце концов к февралю 1971 года это пророчество материализовалось. Река, джунгли и небо сомкнулись вокруг и повлекли нас к Ла Чоррере. Это наше суденышко мало напоминало 'Каранджу', но его маленький дизель был эхом более мощных двигателей, отделенных от нас временем. Да, первым предстает передо мной Деннис, предстает
