месте.
Добчик не стал торопиться и пропустил их. Мужчина, торговавший возле входа солеными крендельками, дружески кивнул ему. Когда ты доживаешь до определенного возраста, террористы просто перестают пугать тебя. Не то чтобы ты стремился умереть, просто оказывается, что ты готов к смерти. Вот, скажем, этот тип с его крендельками, устроившийся под огромным полосатым зонтиком. Отличная мишень для террористов, и это, похоже, совершенно не волнует торговца.
Оказавшись в просторном вестибюле, Добчик заплатил за вход. В его любимом зале было слишком шумно: экскурсовод привел группу гомонящих подростков. Отложив встречу с импрессионистами, Добчик повернул налево — к этим жутким движущимся скульптурам. Ну почему искусство никак не может остановиться?
Статуя-мобиль манила его рукой. Подвижная скульптурная группа взаимодействовала с посетителями, меняя цвета и позы. Действительно, жуть. Во что же превратились ваяние и живопись, если теперь художники не в состоянии остановиться на чем-нибудь? Добчик не имел желания взаимодействовать с произведением искусства. Ему хотелось рассматривать чужое творение, изучать его, восхищаться им.
Неподалеку от него женщина с мальчиком разглядывали скульптуру, преобразующуюся в быка.
— Эй, торо! — пискнул мальчишка. Сверкнули глаза быка, быть может, собиравшегося изобразить опасный удар рогами.
Потом все произошло и очень быстро, и очень медленно одновременно. Торговец крендельками вдруг очутился среди статуй. Резким движением расстегнув молнию куртки, он открыл прикрепленную к груди машинку. А когда нажал кнопку, тело его распалось. Не чистым движением мобильной скульптуры, но кровавыми брызгами кончины истинно живого создания.
Взрыв впечатал Добчика и женщину в стену. Все перемешалось — куски людских тел и скульптур. Содрогаясь, женщина припала к Добчику, и он обнял ее. Между ними клубочком замер притихший мальчик. Поблизости простонала посетительница, разглядывавшая разорванную ладонь:
— О, нет, нет!
Под вопли и стоны персонал музея бросился на помощь раненым. Изваяния, покрытые брызгами крови, задвигались снова, на сей раз в пляске смерти. Ручей крови потек от них к выходу — словно река, устремившаяся к морю. Завыли сирены.
Добчик не выпускал женщину. Она стонала, оглядывая сцену побоища. Мальчик произнес голоском крошечной птички:
— Тише, мама, все уже кончилось.
Та поежилась, прижимаясь к Добчику, который обхватил пальцами ее ладонь и руку мальчика. Тела их тряслись в унисон, как три переплетенные ивовые ветки.
И в этот самый момент у Добчика поехала крыша.
Как ему показалось потом, он словно провалился в дыру — в некое отверстие, вдруг открывшееся в самовосприятии. Его окружило пространство, полное тепла. Здесь было слишком хорошо, чтобы он смог назвать это ощущение покоем, хотя впоследствии ему показалось, что он испытал облегчение. Щека женщины была совсем рядом; кожа ее оказалась тонкой и розовой, глаза блестели. И в эти мгновения он понял, что знает ее и ее сына. И — как ни странно — себя самого, через их восприятие. Это был немыслимый бред. Но он прижимал их к себе, изгоняя из себя сущность того мира, куда только что провалился.
— Эй, с вами все в порядке? — говорил склонившийся над ними парень из медицинской бригады.
Добчик моргнул. Лицо этого типа показалось ему гипсовым и холодным — скорее, лицом изваяния, а не живого существа.
Стряхнув с плеч руку Добчика, словно это он был террористом, женщина поднялась на ноги. Он протянул к ней ладонь, желая продлить момент, спросить, откуда он знает их. Однако та, сузив глаза, отшатнулась от него. Потащив за собой ребенка, женщина бросилась к выходу из музея.
Добчик побрел было за ней, а потом остановился. Кто-то сунул ему платок — стереть кровь с лица. Старик успел позабыть о террористе и взрыве. Его потрясло воспоминание об этой дыре, том месте, куда он провалился и где провел несколько славных секунд. Но он побывал отнюдь не в «Комнате смеха», приюте страдальцев, пораженных компьютерным безумием. Это была совсем иная обитель.
Стоя на верху широкой и высокой лестницы, он оглядел мирские просторы. Под полосатым зонтиком более не было торговца кренделями. Женщина вместе с ребенком исчезла в городском лабиринте.
Ему не хватало их.
Добчик не выдержал. По прошествии трех дней он вновь оказался в музее, рассчитывая встретить там женщину. Кровь, мусор и крендельки исчезли. Все сделалось нормальным, однако нормальность-то и вызывала у Добчика сомнения.
На следующий день появилась и она — старик увидел, как женщина с сыном покидают музей. Добчик последовал за ними в автомобиле Индивидуального транспорта, не имея никакого плана, просто надеясь уговорить женщину выслушать его. Дело было в том, что без нее Добчик не мог понять, сходит он с ума или нет.
Может, это действительно так? Если она скажет: нет, я ничего не почувствовала, значит, у него действительно поехала крыша. Его день рождения — в пятницу. А сегодня вторник. Факт восьмидесятилетия не имеет магического значения. Суперинтеллект не рождается сразу по наступлении определенного возраста — подобно тому, как следует бой часов за движением стрелки. Однако, если подумать, признаки налицо: он становится негибким и нерешительным. Взять, например, его сад. Всю эту возню со скрещиванием шерстистого тимьяна и охотой на котов миссис Мэрчи. И с экзотическими газонами и зимоустойчивыми лимонными деревьями. Ведь лимоны можно просто купить. Как и газон «Астро». Он узнал чересчур многое о слишком малом. А это всегда первый признак тех, кто намеревается присоединиться к легиону Потерявшихся.
Автомобиль выехал из города, и Добчик отменил его вопрос о конечном пункте поездки. Он этого не знал. Выход из личного лабиринта был связан с той женщиной, которая ехала впереди. Она была ключом к двери.
Но что если он не сходит с ума? Что если пред тобой в старости открываются два пути? Один в «Комнату смеха». А другой к чему-то большему. Он принадлежал к первому поколению людей, состарившихся после Изменения. Не произойдет ли так, что после пятидесяти прожитых лет перед ним откроется альтернатива «Комнате смеха»?
Наконец они оказались за городом, в небольшом поселке. Женщина и ее сын исчезли за дверью небольшого домика. Убогое жилище, окруженное запущенным садом.
Поднявшись на крыльцо, он заставил себя постучать — пока не иссякла отвага, — а потом постучал еще раз.
Она открыла дверь, узнала его и попыталась захлопнуть.
— Прошу вас, — проговорил он. — Я проделал такой далекий путь.
В руке ее был небольшой пейджер:
— Я сейчас нажму вот эту кнопку, и охрана немедленно явится сюда.
— Не стоит беспокоиться, — уверил ее Добчик. — Я не сделаю вам ничего плохого. Уделите мне всего три минуты. А потом я обещаю уйти.
Она замерла в двери, как преграда. По лицу сорокалетней женщины пролегли редкие морщины, поддерживавшие ее черты, словно стропила. Добчик вдруг захотел, чтобы она улыбнулась, но с какой, собственно, стати ей это делать? Ведь ему просто показалось, что он знает ее. Знает ее одиночество и тоску. Он понял, насколько обманчивым было это ощущение.
Стиснув в руке сигнальное устройство, женщина ждала, когда он выскажется и уйдет.
Добчик глубоко вздохнул:
— Несколько дней назад, в музее, я кое-что ощутил в отношении вас и ребенка. Мы едва не погибли, а подобные обстоятельства связывают людей.
Лицо ее не переменилось. Отпущенное ему время неумолимо уходило.
— Мне показалось, что я знаю вас и вашего сына… Он ведь ваш сын?
Она не ответила. Пришлось продолжать:
