Малый бедекер по НФ

«Не все», — ответил я с достоинством.

Не мог же я признаться, что все эти люди, не важно, члены профсоюза или нет, попросту сбежали с работы. Даже пояснил: когда много работаешь, то и отдыхать надо много. У нас много отдыхают, пояснил, чтобы много работать. Джон Сильвер в ответ на это недоуменно засопел, а его приятель, поддернув юбку, нахмурился. «В такое время суток, — осторожно закинул он удочку, — у вас в Сибири можно выпить чашку чая?»

Я обеспокоился.

Но столовая Дома ученых работала.

Врут они все про поэзию и живопись, думал я, устраивая их за столиком. Они разведчики. Тайные агенты шотландского профсоюза. Решили меня завербовать. Мало кто, наверное, соглашается на них работать, вот они и злятся.

«А в такое время суток у вас в Сибири можно выпить чашку чая с молоком?» — продолжал забрасывать удочку Биш Дункан.

Теперь я обеспокоился уже серьезнее.

И отправился к официантке Люсе.

Опытная Люся спросила:

«Иностранцы?»

«Ага».

«Коммунисты?»

«Шотландские профсоюзные поэты».

«Это одно и то же, — мягко сказала Люся. И обещающе погладила свои распирающие кофточку груди. — Ладно. Будет у них молоко! — И засмеялась, лукаво поглядывая на ошеломленных представителей шотландского профсоюза. — Я тут как раз домой купила бутылочку».

Святая душа.

На таких Русь стоит.

А на таких, как Сильвер и Дункан, стоит Шотландия.

«Почему у вас не видно нищих? — обижались они. — Нас обманули. Нам говорили, что заключенные в кандалах ходят по улицам Новосибирска. А размножаетесь вы только летом. Почему у вас монахи становятся убийцами?»

3

Монахи?

Какие монахи?

Я кинулся к учебникам.

С мамонтами ясно, а монахи?

Стояла тайга от края до края, аукались татары, потом пришел Ермак. Но раньше-то, раньше? Почему шотландцы упомянули о монахе?

Так, случайно, видит Бог, я вышел на имя богомерзкого Игнатия.

Вряд ли это его имели в виду шотландские профсоюзные поэты, говоря о монахе, зато он зарезал землепроходца Владимира Атласова, первооткрывателя Камчатки, а потом от страху сплавал на северные Курильские острова. То есть мы ходили с ним по одним тропинкам. И умели они, Атласов и Козыревский, писать ничуть не хуже, а, наверное (по-своему), лучше меня.

«А от устья идти вверх по Камчатке реке неделю, есть гора.

Подобна хлебному скирду, велика гораздо и высока, а другая близь ее ж — подобна сенному стогу и высока: из нее днем идет дым, а ночью искры и зарево. А сказывают камчадалы: буде человек взойдет до половины тое горы, и там слышат великий шум и гром, что человеку терпеть невозможно. А выше половины той горы которые люди всходили — назад не вышли, а что тем людем на горе учинилось — не ведают».

Звучало почище Лескова.

«А из под тех гор вышла река ключевая — в ней вода зелена, а в той воде как бросят копейку — видеть в глубину сажени на три…»

Я впервые задумался об учителях.

Понятно, что мы сами их выбираем.

Это как раз в то время мне подтвердил Астафьев.

ВИКТОР ПЕТРОВИЧ

Живой язык никогда не прерывается.

Вот уж поистине — живой, как жизнь.

Время от времени мы путаемся в побочных тропинках, ищем невозможного, но однажды возвращаемся к простоте. По-другому почти не бывает.

В 1972 году Астафьева я почти не читал.

Ну, может, «Кража», какие-то рассказы. Зато писатель Женя Городецкий не уставал повторять восторженно и каждодневно: «Вот писатель земли русской!»

А об Астафьеве писали: деревенщик. Так он и выглядел. В каком-то самом обыкновенном сером костюме, отяжелевший, с несколько вытаращенным раненым глазом (память войны). Сквозь легкий пух проглядывала коричневая загорелая лысина. Снимая платком слезинку, скопившуюся в уголке глаза, заявил, увидев пришедших на встречу с ним издателей: «Вот вы нас изучаете, как нельму, — на зуб, на вкус, на длину. Знаете, наверное, что наша работа — читать в душах, понимать людей». Не знаю, зачем он об этом напомнил. Честно говоря, такой способ выражения чувств всегда казался мне необязательным. Зато на теплоходе, на котором мы плыли по Оби, начались знаменитые астафьевские монологи.

«Вот орут, прямо в крик: „Ох, берегите природу!“ А почему никто не кричит: „Ох, караул! Ох, какие выросли дети в наших малосортирных квартирах!“ А природу ведь они и губят. Наши дети, а не враги народа. Я не тогда почувствовал ужас, когда увидел осетров сдохших, вальяжных даже на берегу, а тогда почувствовал ужас, когда увидел дохлых ершей. Обыкновенно ерши всех переживают. А если они сдохли, значит, дрянь дело. К тому же наши браконьеры талантливые, они везде проникают. Мы все такие талантливые, что научились уничтожать живое, не касаясь его. Например, стали активно кедр оберегать. Кедр не трогаем, а лес вокруг вырубаем. Вот кедр сам по себе и падает…»

«В Колпашево на селекционной станции выращивают картошку. Надо памятник поставить людям, которые впервые привезли в Россию картошку, потому что сейчас картошка — главная наша опора. Вот пишу „Оду русскому огороду“, потому особенно подчеркиваю. Для вас специально почитаю отрывки сегодня. Я ведь картошку сам выращиваю, и детей, кажется, приучил. Потому что вырос не в городе, а в деревне на Енисее. Отец после бани выпивал, всегда хотелось много шуму наделать. Врывался в дом, ладно, мать успевала вынести посуду, не все успевал разбить. Такая жара этим летом, — пожаловался Астафьев, — что цвет сыплется с картошки. Хорошо, что это такая культура, что от цвета своего не зависит. Ехал недавно по ГДР, так там на поле — хлеб к хлебу, ни одного сорняка. А приехал домой, Господи, что на полях творится?..»

«На фронте героизм и трусость неразделимы. — К войне Астафьев возвращался неизменно и постоянно. — Сегодня навалишь в штаны, а завтра, что называется, подвиг совершишь. Один мой приятель, на Днепре стояли, любил шастать по нейтральной — жрать все время хотелось. Но и немцы не дураки. Их и наши минеры делали для охотников специальные проходы, только потом не пожалей добычи, поделись. А тут вторые сутки визжит на нейтральной полосе поросенок. Совсем достал. Ну, нанесли точку на планшет, вычислили место. Ночью приятель двинулся за добычей. Луна то выйдет, то скроется. Прирезал поросенка (рухнувшей балкой придавило зверя). Под прикрытием закопченных стен сидит, кишки выбирает, чтоб легче было тащить. Вдруг две тени, чужой сапог на автомате. „Гут, Иван, гут!“ Он потом говорил, что никогда в жизни никакую работу не делал так медленно. Ну, все кончается, как ни крути. Выбрал кишки, спустил шкуру. Немцы покурили, забрали поросенка, а с ним — автомат. Понятно, боевая обстановка… Потеря оружия… Немцы это тоже понимали… Видят, у русского солдатика губы трясутся, вынули диск, оставили автомат…»

«Сейчас пишу новый роман. „Болят наши раны“. Это восемь дней на днепровском плацдарме. Там меня контузило. Ходил по трупам, между трупов рыба валялась — мы ее ели. Я лет десять потом был равнодушен к покойникам, только позже немножечко отошел, стал бояться. Хотя вреда они не приносят. Ходили мы по