(он теперь вроде переменил отношение). В общем, я решил про себя, что бросаю НФ, здесь мне не светит Случайно Штейнман, написавший против моего первого романа «В полярной ночи» («Новый мир», 1957 год) разгромную рецензию в «Литературной газете» и растроганный, что я не обиделся и не стал ему врагом, выпросил почитать отвергнутую рукопись и передал ее в Ленинград В.Дмитревскому, а тот и напечатал в «Эллинском секрете» (Лениздат, 1966). Отношение к роману у критиков, особенно московских, недружественное. В.Ревич при каждом удобном — и даже неудобном — случае мучает меня, и не один он. В 1986 году Госкомиздат запретил печатать роман в Калининграде и только после моей личной схватки со Свининниковым (Войскунский называл Комиздат Свиниздатом) снял запрет, а Свининникова перевели в «Наш современник». Отношение ко мне вы можете видеть и по тому, что в справочнике для библиотек «Мир глазами фантаста» всевидящие глаза Казанцева и Медведева меня в чаще отечественной НФ не увидели — более мощные деревья заслонили. В общем, в сотню советских фантастов для них я не гож. Не обижаюсь — констатирую.
За рубежом отношение ко мне иное. В Польше вышли два издания, в Японии пять (первой части, сколько еще не знаю) изданий, в ГДР три издания (шесть тиражей), в ФРГ одно, готовится издание в Венгрии. А когда на немецком появились в издательстве две первые части, в Лейпцигском университете состоялся семинар на тему «Будущее в романе С.Снегова» — и участвовали в нем литераторы, философы, физики (!).
Надеюсь, что рецензия Комиздата будет хорошая. (Речь шла о сборнике фантастики, подготовленном мною для Магаданского книжного издательства. —
Нежно, крепко обнимаю Вас.
13.III.1988, Калининград.
Надеялся он напрасно — рецензия на подготовленный мною сборник все равно оказалась разгромная. Не спасли космонавты, не спасли имена, представленные в сборнике, — Ольга Ларионова, Евгений Войскунский, братья Стругацкие, Г.И.Гуревич, Виталий Бугров…
Однажды Сергей Александрович рассказал поразительную вещь.
В старой редакции «Уральского следопыта», выпив водки и старательно выяснив, нет ли в салате подсолнечного масла, он рассказал о странном эксперименте, проведенном в лагерях в начале тридцатых. Сам Сергей Александрович сел несколько позже, но слухи о проведенном эксперименте долго бродили по лагерям. Инициатива эксперимента, несомненно, была спущена с самого верха. Возможно, что уже в конце двадцатых вождь судорожно искал возможность найти дешевую рабочую силу. Отсюда массовые репрессии. Чем больше лагерей, тем больше бесплатных рабочих рук. Но ведь работа из-под бича никогда не бывает особо производительной.
Вот и было создано несколько спецкоманд, работавших в разных лагерях — одни исключительно по принуждению, другие получали за труд некоторые поощрения. Скажем, прибавки к пайкам, денежные премии, даже срок скостить могли за ударный труд. В спецкоманды входили как люди рабочие, так и творческие. Крестьяне, инженеры, техническая интеллигенция. Впоследствии все они (вместе с чинами, проводившими эксперимент) были расстреляны. Зато вождь узнал наконец древнюю истину: чем ниже культура человека, чем труднее он ориентируется в общественной жизни, тем легче заставить его работать. Он будет валить лес, как машина, пообещай ему пачку махорки. Он будет рыть могилы для собарачников, только дай ему пайку побольше. Совсем другое дело — техническая и творческая интеллигенция. Этих надо просто заинтересовать делом. То есть валить лес и строить каналы следует доверять тем, кто хочет получить лишнюю пайку, а вот создавать новые типы самолетов или строить атомную бомбу — только тем, кто сам лично заинтересован в этом.
Результатом такого вот проведенного эксперимента стали тысячи шарашек, в которых позже увлеченно трудились Туполев, Королев, Чижевский, множество других крупных ученых. Вальщикам леса надо платить, это факт. Но зачем, например, платить Чижевскому, если, освободившись, он сам просил оставить его в лагере, чтобы довести до конца начатые им опыты.
На титуле «Норильских рассказов» написал Сергей Александрович:
10
Жабы в пустом бассейне развратно выворачивали зеленые лапы.
Со снежных гор срывался ветер. Как тысячи лет назад, несло древесным дымом, ароматами шашлыков. В поселке блеяли бараны, над мясной лавкой висел вместо рекламы сухой бычий пузырь. Сидел на табурете в дверях с мухобойкой в руках усатый продавец, умирающий от азийской скуки. Азиз-ака каждый год издавал маленькую книжку хитрых стихов, что-то вроде узбекских басен, и с удовольствием читал их даже на улицах. Вечером он повел нас в глубину писательского сада, под гигантский чинар, источающий накопленное за день тепло. В кирпичной печи, обмазанной глиной, замешанной на овечьей шерсти, веселый маленький узбек шлепал о раскаленный под желтые лепешки. Рядом на скамеечке сидел Арон Шаломаев — бухарский еврей. Ему только что исполнилось семьдесят лет. Пять лет назад его приняли в Союз писателей СССР, и он так активно работал, что пьесы его шли в Хорезме и в Самарканде.
Это я как раз у Шаломаева вычитал.
А узбекский классик Пиримкул Кадыров был сражен разговором с Лидой.
«Вы правда занимаетесь точными науками?»
«Да, — отвечала Лида. — Я — геофизик».
«Нет, вы правда занимаетесь точными науками?»
Он был ошеломлен. Видимо, узбекские женщины никаких таких проблем не создавали.
Например, у Исфандияра жена оказалась совсем карманная. Звали ее Гульчехры. На кухне женщины готовили блюда, а Гюльчехры несла их к столу, куда на правах гостьи была допущена только Лида. А может, еще потому, что занималась точными науками. Даже тучная мама Исфандияра, приехавшая из Ферганы, сидела на кухне. «Она у меня следак, гэбэшница, — с гордостью сообщил Исфандияр. — Хорошие бабки заколачивала, старик!»
Золотой девяносто пятый чай.
Абдулла(с Памира): Едем в горы… Там снежный Пяндж…
Азиз-ака:Там ледники… Немного басмачей… Снежные люди…
Абдулла:Зачем басмачи? (Оборачиваясь ко мне): Всегда мечтал с тобой познакомиться. (Фальшивая азиатская вежливость. Раньше он никогда обо мне не слыхал.) Едем в горы. Ты — большой писатель. Люди хотят слышать тебя. Снежный Пяндж, цветы, снег…
Азиз-ака:Еще кирпичный завод… С рабочими руками плохо…
Абдулла(не обращая внимания): Зоопарк приезжал… Бегемот… Крупный, как мама Исфандияра… Широко открывал рот…
Азиз-ака:А то, что ему гранату в рот подбросили, так это нечаянно. Это афганец. Он не знал. (С печалью): Что толку, что мир широк, если сапоги тесны?
11
Вечером спадала жара. Ныли, стонали, жаловались жабы в бассейне.
Прохладный ветер сходил с гор, принося прохладу, и я утыкался в толстую книгу, привезенную из дома.
Се аз, Михаила Захаров сын, Соликамский жилец з городищ, пишу себе изустную пометь целым умом и разумом на Анадыре реке в ясашном зимовье — сего свет отходя. Будет мне где Бог смерть случится, живота моего останетца — рыбья зуба 20 пуд целой кости, да обомков и черенья тесаного с пуд, да 5 натрусок…
Пронзительной тоской несло от письма. Не азиатской, а русской, северной, непереносимой. Дошедший до края земли Михаила Захаров прощался с миром, но не хотел уйти должником.
… В коробьеуменя кабалы на промышленных людей, да закладная на ясыря-якуцкую женку именем Бычия, да пищаль винтовка добрая. Еще шубенко пупчатое, покрыто зипуном вишневым. А что останетца, — трогательно наказывал Михаила Захаров, — то разделить в 4 монастыря: Троице живоначальной и Сергию
