— Це восемь аш шестнадцать, — торжествующе добил поэта прозаик.
— И ты тоже так думаешь? — спросил Алипиев поэта К., даже в такую жару не расстегнувшего ни одной пуговицы пиджака.
Поэт К. строго кивнул.
Петр был сломлен открывшейся ему истиной.
— Любовь это просто химия? Всего лишь химия? Как спирт? — Он с отвращением взглянул на бутыль. — Как нефть? Как черная икра?
— Да, — беспощадно подтвердил прозаик П. — Как нефть. Как черная икра. Любовь — это всего лишь химия и игра ферментов.
— Мон дью! — простонал Алипиев.
— И с этим ничего не поделаешь, — добивал его прозаик П. — Все на свете — только химия. Даже ваша любимая женщина.
— Мон дью! — Алипиев был потрясен. — Платиновые волосы, высокая грудь, длинные ноги. И все химия?
— Исключительно!
Прозаик П. грозно постучал резной палкой об пол.
— Если вы видите перед собой любимого человека, ваш гипофиз незамедлительно приступает к выработке адреналина и других гормонов счастья.
— Гормонов счастья?
— И вообще, — прозаик П. беспощадно обвел комнату рукой, — разрекламированные в стихах любовные игры по сути своей всего лишь нечто вроде наркотического отравления. Стоит предмету вашей любви…
— Мон дью! Предмету!
— …стоит предмету вашей любви свалить с горизонта, как выработка гормонов счастья прекращается и ваш организм начинает страдать.
Алипиев не выдержал.
— Геннадий! — свирепо взревел он. — Я живу на свете много лет, я человек не новый. Я написал много стихотворений о любви, говорят, среди них есть превосходные. А на самом деле получается, что любви нет, есть только химия?
— Только химия, — безжалостно подтвердил прозаик П.
Он, конечно, не хотел обижать Алипиева, но дорожил правдой.
— Платиновые волосы, высокая грудь, длинные ноги. — Алипиев был безутешен. — Выходит, я шел на встречу с химией? И страдаю сейчас только потому, что мой гипофиз не выделяет гормонов счастья? Выходит, мы все тут просто — химия? И наши разговоры — химия?
— Вот именно, — подтвердил прозаик.
Возьми меня в Калькутте.
Разве кто-то желает меньшего?
Поразительная штука — у поэта К. не оказалось печальных стихов.
У него были разные стихи. О рубке леса, например, когда, понятно, щепки летят. О снулых рыбах в пруду, которым снится весна. О правилах, требующих от среднестатистического человека не высовываться. Даже были стихи об уважении к женщине, изложенные школьным четырехстопным ямбом. И все это дерзко и вызывающе, напористо и с издевкой. Но печальных стихов у поэта К. совсем не было.
Алипиев не поверил.
— Это как в шахматах при ничьей, — потрясенно заявил он. — Никто не проиграл и никто не выиграл.
Он стиснул стакан в своей чудовищной руке.
Платиновые волосы, высокая грудь, длинные ноги.
Женщина, которой он назначил свидание, обманула его дважды.
Один раз, когда не пришла к нему, а второй раз, когда скрыла от поэта тот чудовищный факт, что она хуже бактерии, что она всего только химия!
Я даже испугался за Петра.
Его гипофиз напрочь отказывался вырабатывать гормоны счастья.
Он начал рычать, разбив стакан о стену. Вот ведь паскудство, рычал он. Паскудная жизнь, паскудные люди, паскудные законы природы! Он рычал: я раньше знал, что в каждой семье есть паскудный мальчик, который умнее всей нации, а в каждой писательской организации есть паскудный писатель, который умнее всех остальных вместе взятых писателей, но он, поэт Петр Алипиев, такого ужасного писателя, как прозаик П., видит впервые. Его сердце не может вытерпеть. Это ж сколько невыносимой энергии затрачивает мое сердце, рычал он, когда я вижу перед собой химию в виде платиновых волос, высокой груди, длинных ног?
Вопрос был задан чисто риторически, но прозаик П. жестоко ответил:
— Среднестатистическое человеческое сердце ежегодно расходует такое количество энергии, какого хватило бы для того, чтобы поднять груз весом более девятисот килограммов на высоту почти в четырнадцать метров.
— Мон дью! — простонал Алипиев. — Геннадий, мне уже пятьдесят. Но я не знал, что всю жизнь увлекаюсь химией. И никогда не знал, что так часто поднимаю на большую высоту большой груз.
— Все химия, химия, — не отступал прозаик.
— Я хочу утонуть!
Алипиев грузно поднялся.
— Идемте к морю. Я не могу. Мое мировоззрение не просто расшатано, оно уничтожено, как при прямом атомном ударе.
— Надеюсь, вы не собираетесь идти к морю в плавках? — строго спросил прозаик П.
Он смотрел на нас взглядом человека, много видевшего, много знающего, с горечью, но щедро он раскрывал нам глаза на истинную природу мира и человечества. — Здесь оживленное шоссе. Могут ехать люди. А мы — официальная делегация.
В мозгах Алипиева что-то сгорело.
— Мон дью! — простонал он. — Твои друзья — большие люди. Но, подарив знание, они отняли у меня веру.
Покачиваясь, как старинный аэростат, Алипиев высвободил из плавок сперва одну, потом другую ногу:
— У твоих друзей большие мозги. Они знают правду жизни. Они правы. Идти ночью в плавках! К морю!
И зарычал на меня:
— Снимай плавки!
Наверное, и сейчас живут в Варне люди, видевшие, как глубокой ночью в мае 1985 года оживленное шоссе неподалеку от Дома творчества болгарских писателей пересекала странная группа — два абсолютно обнаженных человека, а за ними два других человека — в черных глухих пиджаках и при галстуках.
И все это химия.
«КАК ВЫ МЕНЯ НАПУГАЛИ!»
Ночь.
Снег над городом.
— Как вы меня напугали! — сказал Шурик, разгибаясь после удара.
Люха, он же Иван Сергеевич Березницкий, стоял перед ним, широко раздвинув руки, будто собирался Шурика обнять. Длинный рот чернел на лице, как кривая трещина на могильном камне, выполненном из белого мрамора.
— Не дергайся, — сказал он Шурику, — иначе я все на тебе порву.
Шурик резко, без замаха врезал Люхе по физиономии. Метод, конечно, дедовский, примитивный, но
