— Комната барона, — сказал я вслух. — Где они жили все? Дети, стража, слуги?
— Внизу. На земляном этаже.
Я вспомнил о бароне, который так и коротает вечность — провиснув в гамаке почти до пола. Некстати пришла на ум еще одна йолльская традиция: хоронить особо знатных покойников в гамаках.
— А… ты? — я запнулся. — Ты где жил? И кто ты, собственно, такой? Что делаешь в доме барона?
Будто не слыша меня, он откинул край тяжелого полога. Заглянув через его плечо, я увидел — сквозь тучу пылинок в солнечном луче — мальчишку, свернувшегося на матрасе, как корешок в слишком тесном горшке.
— Реф! — негромко позвал маг.
Мальчишка вскочил. Встрепанный, круглоглазый, бледный, он вдруг напомнил мне — меня.
— Выходи, — сухо велел маг.
Мальчишка выбрался из «ope». Сердце в нем колотилось так, что вздрагивала льняная рубаха на груди и на спине.
— Твой отец умер, — сухо сказал маг.
Мальчишка хлопнул светлыми ресницами. В нем не было ни капли скорби — только страх.
— Это ты его убил?
Я поперхнулся от такого вопроса. Мальчишка долгое мгновение глядел на мага, а потом затряс головой так, что чуть глаза не расплескал.
— Где Кноф? Где твой брат?
Мальчишка икнул.
— Отвечай!
— Осторожнее, — сказал я. — Все-таки ребенок…
Маг мельком глянул на меня через плечо.
— Где твой брат? — повторил тоном ниже.
— Он ушел, — выдавил мальчишка еле слышно. — Сказал… что уйдет… в море… на корабле.
— Когда? Когда ты видел его в последний раз?
Мальчишка, казалось, не понимал вопроса.
— Вчера? Видел его вчера?
— Нет.
— А позавчера?
— Нет. Он ушел.
— Куда?
— На корабль… матросом.
Мальчишка говорил по-йолльски. В языке Цветущей слова «матрос» до сих пор нет.
Маг помолчал, играя желваками. Мальчишка снова икнул.
— Слушай внимательно, — сказал маг сквозь зубы. — После смерти твоего отца здесь распоряжаюсь я. Беги в Фатинмер. Скажи матери: я велел явиться сей же час. Скажи госпоже Розе: я велел явиться ей тоже! Передай: я приказал слугам и страже вернуться на службу — немедленно, иначе я сочту это бунтом. Повтори!
— Матери… Госпоже Розе… немедленно… слугам… страже… бунтом, — мальчишка повторял слова механически, как заводная игрушка.
— И не бойся, все образуется, — зачем-то добавил я.
Он посмотрел сквозь меня и шагнул к выходу на внешнюю лестницу. Минутой спустя мы увидели, как он бежит по дороге к тракту — что было сил, во все лопатки. А вдали, за невысокими холмами, проплывали цветные паруса — поезд набирал скорость, уходя от станции «Светлые Холмы», следуя из Дальних Углов в сторону побережья.
Мне никуда уже отсюда не уехать.
— Спорим, что стража не послушается. Тот, что в меня стрелял, наверняка был здесь во время нашествия. Многое повидал.
— Я тоже кое-что видел, — все так же сухо отозвался маг. — Пусть попробуют не явиться.
Я подумал, что не завидую этому начальнику стражи. Если выбирать между веснаром и обвинением в бунте…
— Кто такая эта госпожа Роза?
— Мать старшего мальчишки, того, который сбежал.
— Женщина барона?
— Была женщиной барона почти шестнадцать лет назад. С тех пор ее муж, всю жизнь долбивший канавы, пошел на повышение. Теперь он сборщик налогов и надзиратель в поселке.
Я смотрел, как удаляются паруса. Тогда, в начале нашествия, женщины Цветущей были горды и непреклонны и смерть предпочитали позору. Тогда все были уверены, что йолльцы уйдут с острова — или умрут все до единого, превратившись в удобрение для наших полей. И никому в голову не могло прийти, что спустя всего несколько месяцев, ну ладно, год с небольшим, первый веснар станет жертвой предательства.
Я на мгновение прикрыл глаза: веки горели. Хотелось спать, но я понимал, что не засну уже до самой смерти.
Вдалеке на тракте все так же маячили люди: не решались убраться, не отваживались подойти. Я бездумно взялся рукой за виноградную лозу — корень ее был далеко внизу, в земле, в плодородной земле моей Цветущей…
Я чуть сжал ладонь.
В рост. В развитие, в старение, в осень и опять в весну. Ветер унесет листья, зола вернется в землю, и будет пища корням.
Поле чернело золой. Вчера ночью йолльцы подожгли его с четырех сторон. С тех пор прошли день и еще одна ночь. Прошел дождь, превратил золу в жидкую грязь.
— Они хотят, чтобы мы передохли с голоду, — сказала полная женщина с родинкой на кончике носа.
Высокий светловолосый парень сплюнул сквозь зубы:
— Как же… Не дождутся.
Над верхней губой у него едва пробивались тонкие, прозрачные усы.
Поодаль толпились люди. Переговаривались. Жались друг к другу.
— Эй, дармоеды! — весело крикнул мужчина лет пятидесяти (его рука лежала на плече небольшого щуплого мальчишки). — Сеять будем или плакать будем? Тащите все всхожее, что есть!
Дождь то утихал, то снова начинал моросить. Расходились тучи. Одна за другой вставали на небе радуги.
— Радуга — к веснарству, — бормотал мужчина. — Ну, где вы там, дармоеды?
Увязая в земле, катились тяжелые тачки. Люди сгружали мешки и корзины, торопливо шли, разбрасывая зерно — каждый по своей полосе, не ошибаясь и не сталкиваясь, хотя в горелой грязи не было видно межей.
— Не перерасти, Осот, — строго сказал мужчина. — Осыплется — как его потом жать… Усач, Ягода, вместе, что ли?
Женщина с родинкой улыбнулась, двумя руками отбросила с лица тяжелые темные пряди. Парень с невидимыми усами высморкался в грязь, вытер руки о штаны.
— Ну… Поехали. Вместе!
Мальчик побежал.
Лучше бы, конечно, замереть, как солидному веснару, глядя в сторону с равнодушным лицом. Слушать охи да ахи крестьян, не смотреть, как поднимается рожь — только
Но он не мог удержаться. Не мог устоять. Таким восторгом, такой силой и радостью наполняла его работа.
