Свою Тимус получил совсем недавно, штаны и рубаху. Была еще куртка, но она осталась в жилище — ждать холодов.
Если не стянуть рубаху и штаны, то вода утянет на дно. Плыть неудобно, тяжело, одежда сковывает движения.
Как и холод, подбирающийся к сердцу.
Котоголов внезапно жалобно вскрикнул — Тимус хорошо расслышал этот почти детский то ли плач, то ли стон.
А потом раздался шум.
Вода шумела, бурлила, падала с высоты на острые серые камни.
И замирала.
Сердце ухнуло, Тимуса закрутило, и он рухнул с высоты вниз за собственным сердцем.
И на какое-то мгновение наступила тьма.
А когда она рассеялась, то Тимус понял, что лежит в воде, застряв между двух каменных глыб, а совсем рядышком, можно дотянуться рукой, неподвижно плещется на тихой волне безжизненное тельце котоголова.
И Тимус заплакал.
Пытаясь выкарабкаться из воды, подняться, выползти из этой каменной ловушки.
Он встал на ноги, река шумела и бурлила за спиной, здесь была тихая заводь, здесь царили мир и покой.
Волна плеснула и перевернула котоголова на спину.
Тимус взял зверька в руки и побрел к берегу.
Зверек был мокрым и почему-то тяжелым.
Глазки закрыты, пасть оскалена.
Тимус вылез на берег, положил котоголова на песок и стянул с себя мокрые штаны и рубаху.
А потом вдруг схватил котоголова за задние лапы и начал яростно трясти, сам не понимая, зачем это делает.
Будто кто-то закричал у него в голове, что надо делать именно так, и он стоял на берегу, голый и промерзший, и тряс мертвого зверька за задние лапы, неистово, бешено, в приступе какой-то непонятной злобы.
Из приоткрытой пасти котоголова полилась вода.
Она была зеленоватой и дурно пахла.
Но Тимус все тряс и тряс зверька, а потом вдруг рухнул на песок, так и не выпуская маленького тельца из рук.
Солнце перебралось через зенит, было жарко, в голове пульсировала невыносимая и острая, как лезвие ножа, боль.
Тимус закрыл глаза, пальцы все перебирали мокрую шерстку зверька, слезы текли из закрытых глаз, тельце было мертвым, небо давило, и как-то чересчур радостно шумела неподалеку река.
Тимус подтянул котоголова к себе, обнял, свернулся калачиком и уснул — голым и на песке.
А проснулся он, оттого что кто-то шершавым язычком лижет его ухо.
Глаза не хотелось открывать, перед глазами мельтешили слова, и было очень странно гонять их из стороны в сторону, будто стаю мальков в речной заводи.
«Эй, пора вставать! Твоя одежда высохла, ее надо надеть, а то замерзнешь!»
«Ты кто?» — спросил Тимус, так и не открывая глаза.
«Посмотри!»
Котоголов сидел рядом, шерстка его почти совсем высохла и приобрела обычный для котоголовов цвет — светло-коричневый, почти песочный.
«Я живой!»
Тимус улыбнулся и подумал, что все не так уж и плохо, хотя странно, что в голове у него мельтешат эти странные мальки, ведь котоголовы не умеют говорить, да и вообще — пусть они и странные, но все равно зверьки, а значит, это все ему просто снится.
«Снится, снится!» — проплыла новая стая.
Тимус встал, котоголов фыркнул и отбежал в сторону, а затем сел и принялся вылизывать шерстку.
Тимус натянул штаны — они почти высохли.
Затем взял рубаху и увидел, что она порвалась на боку, видимо, зацепился за какой-нибудь камень или ветку, Старшая Мать будет ругаться, хотя ничего не поделаешь, когда вернется, то надо сразу будет ей обо всем рассказать.
Когда вернется.
И тут Тимус вдруг подумал, что понятия не имеет о том, как далеко он находится от жилища.
Поселок стоял вверху по течению, но вот сколько он бежал и сколько потом его несла река?
Километр, два, три?
Про километры им рассказывала одна из матерей — та, что, скорее всего, сменит Старшую Мать, когда придет время.
Про время тоже рассказывала она.
И про многое другое.
Сейчас даже трудно вспомнить — в голове опять пульсируют слова.
Их много, только непонятно, откуда они берутся!
В километре тысяча метров, его шаг примерно полметра. Две тысячи шагов. Они учили это летом, на склоне холма, за жилищем.
Идите, сказали им, и считайте — вы же умеете считать!
Тимус шел и считал шаги: один, два, три, четыре…
На сто пятидесятом он встретил поваленное дерево.
На трехсотом — овраг.
На семьсот двадцатом он увидел Монку, та шла ему навстречу и отчего-то улыбалась.
Монка почти всегда улыбается, а еще собирает свои длинные волосы в пучок.
Но тогда он считал шаги, а сегодня бежал. Бежал, падал, плыл.
Точнее — его несло течением, но даже если бы он и плыл, то все равно не смог бы сосчитать, на сколько шагов удалился от жилища.
Скоро солнце упадет за горизонт, вначале мир погрузится в сумерки, а затем настанет тьма.
Тимус никогда еще не оставался один во тьме.
И даже в сумерках.
За спиной на берегу что-то затрещало — хорошо, если это лось, а вдруг медведь?
В лесу водились лоси, медведи, лисы, кабаны и волки.
Котоголов выгнул спину и заорал.
— Не знаю, — сказал ему Тимус, — я не знаю, куда нам идти!
Треск на берегу затих, до заката оставалось еще часа два, хотя время Тимус умел считать намного хуже, чем шаги.
Котоголов опять заорал, и вдруг Тимус увидел, что на песке появилось еще несколько подобных тварей.
— Эй, вы кто? — спросил Тимус, хотя и понимал, что они ему ничего не ответят.
Котоголовы сели в кружок и стали о чем-то урчать.
То ли мурлыкать, то ли пришептывать.
Смешные звуки, похожие на гуканье маленького ребенка.
На их мордочках опять появилось странное выражение, вокруг Тимуса сидели небольшие зверьки со сморщенными детскими личиками и пристально смотрели на него широко открытыми немигающими глазами.
Глаза были желтыми и недобрыми, но Тимус не боялся.
— Куда идти-то? — спросил Тимус.
Его котоголов поднялся с песка и отряхнулся.
