Перминовых я не знал, но имя Ася, в отрыве от фамилии мне все-таки было знакомо, и потому я молчал, глядя на Веденеева, а он ждал моего ответа, остановившись на углу Покровки и Балтийской, будто именно от меня зависело, в какую сторону повернуть.
— Ася… — пробормотал я. — Это которая… ну…
— С приветом, — закончил за меня Веденеев. — Да, я о ней говорю.
— Не знал, что ее фамилия Перминова. Никто ее по фамилии при мне не называл.
Участковый кивнул.
— Вы ее вчера видели, Петр Романович?
— Я? Не помню. Давно перестал обращать на нее внимание. Она все время где-то тут ходит, бормочет что-то, понять ее трудно… А в чем, собственно…
— Вчера, — сказал Веденеев, — когда у пруда, а потом у дома Олега Николаевича собрался народ, Аси я в толпе не видел.
— Ну… — я попытался вспомнить. — Мне тоже кажется, что ее там не было.
— Странно, да? Она же везде появляется, как только что-то происходит. Любопытная. А вот днем я ее встретил, она шла по Покровке и что-то бубнила. И позавчера я ее видел, и днем раньше.
— Ну и что? — спросил я с нетерпением.
— Она в валенках была, вот что, — сказал Михаил Алексеевич суровым тоном и посмотрел на меня так, будто я перестал понимать очевидные вещи, не смог сложить два и два.
— В валенках… — повторил я и присвистнул. Сам от себя не ожидал — не свистел с тех пор, когда студентом вызывал на свидание из общежития Лизу, с которой мы три года встречались, а потом расстались без всякого сожаления.
— Вы хотите сказать, что это она была на пруду и ушла, даже не позвав на помощь?
— Это мы сейчас выясним. То есть попробуем выяснить, с Асей никогда не знаешь… Вы пойдете со мной или…
Веденеев, похоже, хотел, чтобы я сказал «нет, не пойду, идите сами». Но я сказал:
— Пойду, конечно.
Михаил Алексеевич посмотрел на меня испытующе, но возражать не стал, наверное, думал, что я ему все-таки пригожусь, хотя я не понимал — в каком именно качестве. Повернулся и пошел — теперь я хотя бы точно знал, куда мы направлялись, и даже, как мне тогда казалось, понимал — зачем.
Ася была местной дурочкой. Бедная девочка… илидевушка, ей было, скорее всего, лет семнадцать или даже восемнадцать, хотя выглядела она на двенадцать, не старше. Толстушка, с короткими пальцами, которые все время находились в движении, будто она хотела что-то кому-то объяснить с помощью азбуки для глухонемых. По уровню развития Ася была сущим ребенком лет, скажем, трех или четырех. Увидел я ее впервые в тот же день, когда переехал в поселок. Грузчики переносили мебель, а мы с сыном таскали книги; Ася подошла и что-то затараторила, пыталась подхватить одну из пачек, та выпала из ее рук, развалилась, девочка перепугалась и заплакала, к ней подошел какой-то мужчина и увел прочь, а присутствовавший при этом мой сосед Аристархов (на зиму он переехал в городскую квартиру) сказал, чтобы я не обращал внимания: это, мол, Аська, местная юродивая, почти даун, но на самом деле не классический, у девочки генетическое отклонение, кое-что она понимает, говорит прилично, но читать не может…
Потом я, конечно, много раз встречал Асю в поселке — летом она, по-моему, весь день проводила на улице, а когда настала зима, то выпускать ее, видимо, перестали, я, во всяком случае, встречал ее очень редко, она брела, глядя в пространство перед собой, что-то по обыкновению бормотала и… да, я теперь вспомнил, на ногах у нее были валенки.
Мне почему-то никогда не приходило в голову спросить у кого-нибудь, кто Асины родители, как ее фамилия, где ее дом, в конце-то концов. Ася была объективной данностью, как статуя, стоящая на площади, — стоит себе и пусть стоит, никому не мешает.
— Вы думаете… — сказал я, прерывая молчание.
— Что? — Веденеев размышлял о чем-то и не сразу понял мой вопрос. — А, вы об… В валенках сейчас мало кто ходит, Петр Романович. А размер следа небольшой, детский скорее. Вот.
— Даже если на пруду была Ася, — сказал я неодобрительно, — надо ли ее тревожить? Она же не отвечает за свои поступки. Если и видела, как тонул Олег Николаевич, то все равно не могла позвать на помощь, ее бы просто не поняли.
— Она не видела, как тонул Олег Николаевич, — покачал головой Веденеев.
— Но вы только что сказали…
Веденеев остановился напротив двухэтажного дома, за которым начинался пустырь. Я никогда не бывал в этой части поселка, делать мне здесь было нечего, лес находился в противоположной стороне, дорога к станции тоже. В двухэтажке жили, скорее всего, четыре семьи, это был обычный кирпичный дом, выглядел он старым и унылым, но и день тоже сегодня был не радостным…
— Я сказал, — Веденеев подошел к обшарпанной двери, когда-то коричневой, а теперь похожей на покрытого струпьями больного проказой, остановился и повернулся ко мне. — Я сказал, что Ася, скорее всего, была вчера на пруду, верно. Но она не видела, как тонул Парицкий. Похоже, все было наоборот.
— Наоборот? — я все еще не понимал, хотя мог бы уже сложить те самые два и два.
— Может, она что-то помнит, — вздохнул Михаил Алексеевич, — а если нет… Ну, значит, уйдем тогда, что с нее взять…
Он наконец поднял руку и трижды позвонил — знал, наверное, к кому сколько звонков. Когда дверь открылась, на пороге возникла женщина удивительной красоты, и у меня перехватило дух: купчиха с картины Кустодиева! Впрочем, одета она была просто: в теплую коричневую юбку и тяжелую шерстяную кофту, каштановые волосы забраны на затылке в пучок, а глубокие синие глаза смотрели отчужденно и даже, по-моему, враждебно. Она совсем не походила на Асю, но по тому, как отреагировал на ее появление Веденеев, я все-таки решил, что это — Асина мать, да так оно сразу и оказалось, когда женщина спросила, глядя не в глаза участковому, а на его форму:
— Асенька что-то…
— Ничего, Наталья Никитична, — быстро сказал Веденеев. — Уверяю вас, все в порядке.
— Вы… — она посмотрела на меня, и мне показалось, что она меня узнала, хотя я точно мог сказать, что никогда прежде ее не видел.
— Это Петр Романович Амосов, — представил меня Веденеев. — Сейчас на пенсии… Мы можем войти?
— Да, конечно, — Наталья Никитична посторонилась, и мы вошли сначала в темный подъезд, потом поднялись на второй этаж по типичной питерской лестнице с оббитыми ступеньками и оторванными перилами и вошли в квартиру, где ощущался странный запах чего-то пряного.
Я все еще не понимал, о чем собирался говорить Веденеев — с Асиной мамой или с самой Асей, что, по-моему, было не только бессмысленно, но и, возможно, не очень-то полезно для душевного здоровья девушки, если, конечно, ее состояние можно было хоть в какой-то степени назвать душевным здоровьем. Мне почему-то стало не по себе, когда я представил, как Ася смотрит на Веденеева ничего не понимающим взглядом, а тот задает вопросы, совершенно ей непонятные, и девушка начинает нервничать…
К счастью, в комнате, куда завела нас Наталья Никитична, Аси не было — возможно, ее вообще не было дома, потому что нас окружала вязкая тишина, и каждый шаг отдавался в ушах, будто удар тяжелого молота о мягкую, податливую наковальню.
Я думал, что участковый спросит сейчас, где Ася, но Михаил Алексеевич, так и не сев на предложенный ему стул у круглого стола, покрытого белой скатертью, задал неожиданный вопрос:
— Скажите, Наталья Никитична, Ася вчера не простудилась?
— Слава Богу, — не найдя в этом вопросе ничего странного, ответила Асина мама. — Вроде обошлось. Но я, конечно, сразу поставила ее под горячий душ, потом насухо обтерла и… ну… дала выпить граммов пятьдесят. Шубка была мокрая насквозь. Не представляю, она, видимо, вывалялась в сугробе, я спросила, но вы же знаете…
— Да-да, — быстро ответил Веденеев. — Вы, значит, спросили, а она не сказала.
— Она что-то не то сделала? — опять забеспокоилась Наталья Никитична. — Почему вы спрашиваете?
— Ничего она не сделала, — повторил Веденеев. — Уверяю вас. Это Асины валенки в передней?
