— И вы не заметили ничего такого?
— Абсолютно ничего. Впрочем…
Желтая бархатистая бабочка, с резкой синей каймой, бабочка, похожая на странный тропический цветок, затрепетала перед глазами Берлоги. Но нет, не говорить же об этом пустяке следователю.
— Впрочем?.. — повторил тоном Берлоги следователь.
— Ну, скажем, бабочка.
— Бабочка? — небрежно переспросил следователь.
— Бабочка довольно странного вида.
— Моль?
— Что вы!.. — И Берлога показал приблизительную величину бабочки. Следователь пожал плечами, поднял глаза к потолку и записал.
— Что вы имеете добавить?
Берлога посмотрел на часы.
— Позвольте заметить, — сказал он, — во-первых, я намерен сегодня посетить моего несчастного друга в лечебнице для душевнобольных, во-вторых — у меня имеется ответственное поручение от редакции, так что я бы просил…
— Распишитесь.
И Берлога подписал показания.
Вертя в руках маленькую розовую бумажку, он шел по длинным, полутемным коридорам уголовного розыска. В темных старой стройки коридорах слабо светящиеся электрические лампочки казались пунктиром из светлых точек, намечавшихся далеко впереди. В воротах Берлога отдал розовую бумажку-пропуск часовому. Но уже в переулке, под неожиданно жарким сентябрьским солнцем, он повернулся на каблуках, щелкнул языком и схватился за голову.
— А дело?.. Дело № 1057! Шкаф № 6, полка 2! Об этом я и забыл сказать…
И он побежал назад к воротам.
— Взять пропуск в комендатуре, — коротко сказал часовой.
Берлога посмотрел на часы. Без 25 два. В два часа конец приема в лечебнице.
— Ладно, — сказал он вслух, — успеется завтра, — и бросился по переулку.
Громыхающий трамвай в восемнадцать минут домчал его до зеленых палисадников больницы. Пока его пропустили к больному, прошло еще две минуты. Таким образом, до конца приема посетителей оставалось пять минут.
Солнце отражалось во всех четырех стенах выкрашенной масленой краской комнаты. Прямо перед собой, почти в дверях, Берлога увидел согнутую узкую спину и острые виляющие лопатки Ефросинии. Острые лопатки колебались, вздрагивали и сотрясали худую спину. Носовые хрипящие звуки и всхлипывания дали понять Берлоге, что Ефросиния плачет.
В голубовато-серых мешковатых штанах и такой же куртке сидел на полу Варвий Мигунов. Яркие щечки подернулись восковой желтой бледностью. Очки Варвия Мигунова сползли на кончик носа, и белый пух клочками проростал на щеках и подбородке.
— Вот, — всхлипнула Ефросиния, — вот…
Варвий Мигунов сидел на полу. Гора мелко нарезанной газетной бумаги выростала перед ним. Маленькими тупыми ножницами он вырезал похожие на елочные украшения спирали из газетной бумаги.
— Варвий, — скорбно произнес Берлога. — Бедный Варвий!
Шуршала бумага и скрипели ножницы, и росла гора мелко-нарезанной газетной бумаги.
— Два часа! — бодро выкликнул звонкий голос за спиной у Берлоги. — Граждане, будьте любезны!
Доктор и ассистентка в белых халатах стояли в дверях комнаты.
— Доктор, — грустно спросил Берлога, — в чем же дело? — И он сделал жест в сторону Варвия.
— Шок! — весело сказал доктор. — Сильнейшее потрясение, как результат стихийного бедствия. Интереснейший случай. Комбинация из мании преследования и навязчивых идей. Я в восторге.
— Прощай, Варвий! — печально вымолвил Берлога.
— Прощай, Варвий! — как эхо вздохнула Ефросиния.
Варвий не поднял глаз. Маленькими скрипящими ножницами он вырезывал из половины газетного листа огромную острокрылую бабочку.
Чудовищный, нелепый гребень белого особняка поднимался над одинаковыми крышами одинаковых домов переулка. Берлога потратил несколько минут на то, чтобы отыскать что-либо похожее на калитку. Он находился в совершенном недоумении до тех пор, пока не услышал неизвестно откуда исходивший неопределенно-глуховатый голос:
— Что вам угодно?
Берлога дважды повернулся на каблуках. Ни души за оградой особняка, ни души поблизости в переулке.
— Не валяйте дурака! — произнес тот же голос из трубки, похожей на телефонную, привешенную к ограде: — Отвечайте, что вам угодно?
— Мне назначен в половине третьего прием у Струка, я из «Красного Златогорья».
Металлические стебли ограды зашевелились и раздвинулись. Открылось нечто в роде прохода — аллеи, ведущей прямо к дому. Двери автоматически открывались перед Берлогой. Высоко вверх уходила металлическая, сияющая медью лестница. Затем он очутился в круглом, пахнущем свежей краской, зале. Зал был не более трех сажен в поперечнике, и в центре зала пенился, шипел и прихотливо играл струями маленький фонтан.
— Пожалуйте сюда, — опять произнес глуховатый голос.
Ореховые двери, стоявшие до сих пор без всяких признаков ручек, раздвинулись и открыли вход. Далее был стеклянный зал, напоминающий ателье кинематографической фабрики. Стены и потолок зала были стеклянные. Большие стеклянные ящики стояли в два ряда в центре зала, образуя проход. Эти ящики были как бы витринами необыкновенного музея и, вместе с тем, походили на отдельные, маленькие оранжереи, разбитые под огромными стеклянными колпаками. Здесь росли разнообразные, разноцветные, разнолистые цветы и растения. Громоздились широколистые папоротники, переплетались ползучие стебли, взметались вверх колючие, остролистые пальмы, зеленые шапки японских карликовых деревьев теснились за стеклом витрин, и всеми цветами радуги переливались невиданные тропические цветы.
— Что вам угодно? — спросил звонкий, совершенно непохожий на первый, голос.
Берлога обернулся. В нише окна, против света, стояла женщина. Короткое до колен платье можно было без риска назвать рубашкой или туникой. Очень стройные ноги, открытые до колен, достаточно отчетливо рисовались на матовом стекле. За стеклом было солнце. Женщина рисовалась силуэтом на стекле. Но когда она спрыгнула с подоконника и пошла навстречу Берлоге, он уронил на пол сначала кепи, потом блок-нот, потом свою гордость — американское самопишущее перо.
Волосы молодой женщины были рыжие или, вернее, золотые. Особенно хороши были губы, изогнутые как лук, и тонкие, явно подрисованные брови, и глаза, расширенные, сияющие и вместе с тем насмешливые глаза.
На ней было подчеркнуто-простое платье, но цвет платья менялся вместе с ее движениями и играл всеми цветами спектра.
— Фокус, — подумал Берлога, потупил глаза и увидел отсвечивающие туфли из металла, и с грохотом опять уронил все, что держал в руках: кепи, блок-нот и американское перо.
— Что вам угодно? — опять повторила она. — Однако, вы заставили себя ждать, господин журналист.
Она говорила по-русски с легким, еле слышным, приятным Берлоге польским акцентом.
— Виноват, — сказал, приходя в себя, Берлога, — у нас выражаются «гражданин», а не «господин».
— Мы здесь три дня, — мелодическим и насмешливым голосом продолжила она и жестом велела ему
