Ефиоп ничего не знал о седых пауках, укус которых причиняет ужасную боль, отнимает сознание, приводит к смерти. Поэтому ничего такого не чувствовал. Сам спал, а пауки ползали по черной откинувшейся голове, забивались в кудрявые волосы, щекотали ноздри, короткий обрубок уха, суетливо перебегали с плеча на руки, скрещенные на голой груди, и ниже – по животу к ногам. Даже под веком прикрытого глаза на блестящей влажной черной щеке приютился паук с нежными седыми полосками на сложных суставах коленчатых мохнатых ног. Будто ждал, когда приподнимется веко – хотел заглянуть в глаз ефиопа. Ранки долго не заживают, пока укушенный не умрет.
Может, ефиоп уже мертв?
Но нет. Черный потянулся. Вздыхая, вытянул руку.
Один паук не удержался, упал на спящего чиклеро. Наверное, укусил сразу, потому что мокрая груда лохмотьев с легким стоном подергалась-подергалась и затихла. Чиклеро даже вскочить не смог, остался лежать под мрачным дождем. Рассказывают, что существуют люди, совсем нечувствительные к ужасным паучьим укусам, но чиклеро к ним явно не относился.
Умер сразу.
А вот ефиоп, открыв глаза, встряхнулся.
Только тогда второй чиклеро закричал, глядя на вспухший труп своего товарища. В такой стране нельзя выжить без чуда, даже, может, без целой серии чудес, так можно было понять крик чиклеро. Вот он жив, его никто не кусал, дождь идет, небо мрачное, в движении туч, а ему – страшно.
И весь день этот, так нехорошо начавшийся, чиклеро тащился рядом с одноногим.
Старался не обгонять его, по какой причине оба они сильно отстали от Нила, индейца и ефиопа. Зато все живое – опасное, хищное – бежало от тяжелой поступи Джона Гоута, боялось деревянной ноги. Чиклеро держался рядом, рубил кусты тяжелым мачете, которое ему наконец доверили. Один товарищ достался хищным пираньям, второго укусил ядовитый паук, третьему почему не доверить нож?
Чиклеро оглядывался с испугом, ступал след в след.
Совсем недавно был убежден, что именно маленький ефиоп и одноногий умрут первыми, а теперь…
Стоянку порк-ноккера нашел индеец.
Прорубившись сквозь папоротник, в мутной завесе дождя увидел раскисшую поляну и человеческие кости в траве – раздробленные, перебитые.
Подтянувшийся к индейцу Джон Гоут с некоторым, самому непонятным разочарованием убедился наконец, что боцман не врал. Порк-ноккер действительно ходил в мертвый город. Может, не только он. В мокрой траве, в белых камнях, отмытых разлившимся ручьем, валялась глиняная кружка с отбитой ручкой, с отчетливо выдавленной на днище буквой
Мрачные сумерки.
Стена темных перистых папоротников.
Смутно в разводах низко плывущих туч проглядывали снежные горы.
Они ужаснули Джона Гоута своей ужасной массивностью, неприступным видом. Пересекая поляну, вдруг натолкнулся на два человеческих скелета. Они до сих пор были надежно прикручены к стволу сломанной грозой пальмы и чисто обмыты ливнями. Два белых опрятных черепа валялись в некотором отдалении, и одноногий подумал, что порк-ноккер, наверное, был не до конца честен с покойным боцманом: те две женщины, скорее всего, все-таки не попали в руки правосудия. Послушно несли дорогой груз до этой поляны, а здесь что-то случилось. Что-то такое, что заставило порк-ноккера привязать спутниц к пальме.
Большое блюдо из золота валялось в траве.
Оно тускло поблескивало, и, вскрикнув, чиклеро жадно обнял его.
Так обнимают жену после долгого путешествия – с нежностью, забыв все обиды.
Но в черных глазах горел огонек безумия. Ведь рядом с тяжелым блюдом торчал из земли золотой меч с рукоятью, густо обсыпанной алмазами. Даже в сумерках непрекращающегося дождя, в нежных пузырях парного тумана обмытые ливнями камни на рукояти волшебно мерцали, пускали алые и зеленые искры, поражающие холодом и ясностью. Чувствовалось, что этот свет исходит из невиданной глубины. Никто бы в трезвом уме не кинулся в схватку с таким мечом, но чиклеро грозно вцепился в украшенную камнями рукоять. Даже Аххарги-ю решил, что возникнут сложности.
Разумеется, теперь уже не для контрабандера.
Свобода другу милому обеспечена. Мало ли что некие электромагнитные сигналы все еще пробивают защитное поле адаптора.
Аххарги-ю радовался пониманию.
Он необыкновенно остро ощущал близость сущности –
Глазами маленького ефиопа он смотрел на чиклеро, безумно приплясывающего под пальмой. Серые тени ливня безостановочно гуляли над залитой водой поляной, то ослабевая, то вновь усиливаясь. В руке безумца поблескивал меч, в другой руке, как щит, мерцало тяжелое золотое блюдо. Чиклеро знал, что большое богатство снимает тяжесть с грешников. Господь многое отпускает, если делишься со священниками. Чиклеро торжествовал. Большое богатство – спасительная вещь! Только оно дает чудесную возможность, забыв старое имя, благоденствовать в какой-нибудь далекой стране, расположенной далеко от моря. В стране, жители которой даже не догадываются о существовании морских грабителей. Если сосед богат и гостеприимен, зачем рыться в его прошлом?
Чиклеро хотел в такую страну.
Он невнятно, но грозно вскрикивал.
Он видел теперь, что одноногий не врал, заманивая их в джунгли.
Он верил теперь, что где-то рядом есть мертвый город, в котором много золотого оружия; в котором в темных нишах веками стоят языческие идолы из чистого золота; в котором подвалы доверху засыпаны драгоценными камнями. Но он никуда больше не хотел идти. Одноногому пришлось ударить чиклеро, чтобы тот немного пришел в себя.
А дождь лил и лил.
Он лил мерно, лил неутомимо.
В мокрой траве нашлась глиняная разбитая трубка.
Рядом валялась пустая бутылка толстого зеленоватого стекла, красиво затканная изнутри мохнатой плесенью. Когда ирландец ткнул ее носком сапога, донышко отвалилось, наружу хлынула целая армия бледных сердитых насекомых.
Обнаружились и вбитые в землю колья.
Одни повалились, совсем сгнили. На немногих устоявших болтались клочья истлевшей парусины. Покоробленный деревянный ящик, заляпанный бурыми листьями, показался Джону Гоуту крепким, но развалился в труху при первом прикосновении. В днище изъеденной ржой жестяной кружки зияли три удлиненных дыры, как от удара ножом. Это всем показалось странным: зачем портить вещь, которая всегда может пригодиться.
Дождь еще усилился, когда ефиоп нашел мелкий алмаз.
Конечно, камешек не шел ни в какое сравнение с алмазом, припрятанным одноногим, но ефиоп обрадовался: «Абеа?»
И улыбнулся так широко, что чуть не вывихнул челюсть.
Аххарги-ю внимательно присматривался к не совсем ясной для него суете двуногих существ. Почему-то общеизвестная форма углерода их сильно возбуждала. Он никак не мог понять – почему? В пищу чистый углерод не годится, хотя широко распространен на Земле. Он в воздухе, в воде, в горных породах. Приятен вид почти идеально построенного трехмерного полимера, но что в этом такого особенного?
Аххарги-ю не понимал.
Ему не нравились человеческие тела.
Гноящиеся поры на исцарапанной коже, мокрые грязные волосы, облепляющие голову, легко устающие мышцы, царапины, ноющие синяки. Если бы не сущность –
