живущим на земле, и это вроде единой сети. Из нее часто невозможно вырваться.
— Значит, преступник и жертва — оба виноваты, раз они в одной сети. — Валентин нехорошо рассмеялся, и в смехе его был и протест, и нервозность растерянности, не свойственной ему. — Значит, оба они преступники.
Крымов ответил сухо:
— В том случае, если жертва соглашается стать жертвой.
— И ты никогда не считал себя жертвой? Ни разу в жизни? Ты всегда побеждал?
— Так категорично я тебе не могу ответить. Часто побеждали и меня.
— Я не о том.
— И я не о том. Но понял тебя так, как надо. В войну я поражался, как много людей обреченно, без борьбы, без последнего сопротивления давали в немецких концлагерях расстреливать себя. Поверь, Валя, в разведке я твердо знал свой последний шаг, даже если израсходован последний патрон в пистолете.
— Ты хочешь сказать о ненависти и презрении?
— Нет. Это не выход. Есть кое-что выше.
— Что же?
— Отсутствие боязни. Перестать бояться за себя — это выше ненависти. На войне иногда удавалось. Редко, но бывало.
— А теперь ты чего-нибудь боишься?
— Боюсь. — Крымов тронул худое колено сына. — Боюсь потерять вас: мать, Таню, тебя. Значит, слаб.
— Отец… — вновь сорвавшимся баском произнес Валентин и поспешно отвернулся, договорил: — Если ты так о себе, то что же ты обо мне думаешь?
— Ничего плохого.
— А в войну ты меня в друзья не взял бы, — сказал вызывающе Валентин. — Ты, пожалуй, всех нас, двадцатилетних неумеек, презираешь.
— Нет. В друзья я бы тебя взял. Но мы и так с тобой…
— Неправда. Между отцом и сыном не может быть дружбы.
— По-моему, ты ошибаешься.
Вот он сидел рядом с ним на тахте, его сын — упрямец, спорщик, наивный умница, его мужское продолжение на земле, ни обликом, ни жестами, ни единой черточкой характера не похожий на своего отца в двадцать один год, на того бравого независимого лейтенанта, командира взвода полковой разведки, всегда готового к действию и риску, сразу поверившего в собственное бессмертие на войне. Так чем же объяснялось раннее повзросление, готовность к риску и та прочная вера в себя — смертельно занесенным над головой острием? Зияющей и хорошо видной бездной между бытием и небытием? И что делало инфантильными, беззащитными его сына и этих много знающих, интеллигентных, начитанных парней, рано знакомых с формальной логикой и алогичностью, — тихое благополучие, изнеженность в семейном быту, сверхобильная, до противоестественности, забота родителей о чадах своих? И как следствие — отсутствие самостоятельности? Можно было бы, конечно, всему дать объяснение, как почасту и делается в жизни, чтобы оправдать успокоительную и выгодную сию минуту людям точку зрения. Но любое объяснение ничего не меняло в самом поколении, подчиненном какой-то заразительной неизбежности своего времени, никем еще полностью не осознанного. Оно, время, складывалось из тупых и острых углов, из ненужных вещей, лишних денег и безденежья, несовпадающих восточно-западных мод и конструкций, где нередко проступал заимствованный расчет даже в любви, в выборе знакомств, когда искусственно растопленный холод еще больше увеличивал отчуждение, чего и в помине не было в счастливую пору военной и послевоенной молодости Крымова, в пору опасности, бедности и надежд. И он ощутил некое сложное положение сына в институте, обусловленное, по-видимому, и его непомерной требовательностью по отношению к другим, и неприятными событиями, связанными с ним, Крымовым.
— По-моему, ты ошибаешься, сын, — повторил Крымов насколько можно спокойней. — И я рад, что твоя дружба со мной…
— Неправда, — прервал Валентин и нахмурился. — Невозможно. Отец есть отец. Я ведь не могу тебе сказать то, что сказал бы другу.
— А у тебя его нет?
— Настоящего — никогда не было. И сейчас у меня нет настоящих друзей. Есть соучастники компаний и танцевальных радений. Завидую, что у тебя есть Стишов, вот он, наверное, не предаст.
— Только наверное?
И Валентин ответил холодно и убежденно:
— Отец, я знаю, что друзья предают первыми. Как и жены.
«Раньше я ни разу не задумывался над тем, что сын так одинок».
— Жены? Почему жены?
Валентин выпрямился, поперечная морщинка резче обозначилась между его темными прямыми бровями, божеская отметинка способного человека, как определял про себя эту морщинку Крымов. Но тут же лицо сына выразило снисходительное удивление, и голос его прозвучал почти насмешливо, будто речь зашла о мимолетной шалости:
— Такова уж природа женщин, отец.
Крымов озадаченно вздохнул.
— Прости, у тебя ведь невеста, Валя. Как-то не вяжется с этим твоя пошловатая фраза. Вы что, поссорились?
— И не думали.
— Я могу предполагать, что ты любишь Людмилу?
— Если бы знать, что это такое — «любить», отец. — Валентин закинул голову, проговорил несколько смущенно: — Я не могу с тобой откровенно. Как-то не очень ловко… Я женюсь на ней. Людмила беременна, и я женюсь… Ты не очень шокирован моим легкомыслием?
Валентин опять нехорошо рассмеялся, и Крымов подумал, что его смех и вопрос о легкомыслии — все чужое, не его сущность, а нечто оборонительное и слабое в очевидной защите, к которой он прибег в попытке самоутверждения перед отцом.
— Не очень, — солгал Крымов и прибавил вынужденно участливо: — Все, надо полагать, естественно. Только маме раньше времени не нужно об этом.
— Мама многое воспринимает слишком трагически. Но ничего. Мы будем пока жить у Людмилы. Я буду подрабатывать. Через два года кончу институт. Буду снимать какую-нибудь картину… Проживем в любви и согласии. Вот так!
Его лицо некрасиво дернулось, снова приготовленное к оборонительному смеху, но Крымов попросил негромко:
— Не надо так смеяться, сын. Я на твоих баррикадах. Ответь мне, пожалуйста, серьезно, Валя: ты любишь Людмилу?
— Не знаю, отец. Я хотел бы, хотел бы, но что поделаешь… Я думаю: полюблю, когда будет ребенок. А как ты поступил бы на моем месте? Как ты… именно ты?..
Валентин ослабленно ткнулся всем телом вперед, сцепливая большие руки между коленями, похрустывая пальцами, окончательно растеряв неприступную самоуверенность, и Крымов с горькой жалостью отметил, что его серьезный сын, его продолжение на земле, его в конце концов надежда, не рисковал и не обладал смелостью разобраться в самом себе в свои двадцать лет, когда без долгих раздумий верят первым чувствам. «А имею ли я право спрашивать, как у них случилось?»
— В таких вещах, Валя, советов не дают, — сказал уклончиво Крымов и обнял сына за плечи.
— Так кто, кто же может мне посоветовать, кроме тебя? — проговорил Валентин, и в голосе его заколебалась натянутая струна. — Советовал же ты мне, когда я поступал в Институт кинематографии. Ты хотел, чтобы я пошел на операторский, и я пошел…
Он неловко пошевелил плечом, освобождаясь от руки отца, и тот опять почувствовал здоровый сладковатый запах молодого тела, и это телесное, родное, физически сильное, и эта обнаженная растерянность Валентина кольнули Крымова терпким сожалением: да, он мог бы знать, но почти не знал своего сына.
