Он, развеселившись, спросил, что происходит в этом доме, она возмущенно ответила, что решает тригонометрическую задачу, которую когда-то по причине полной ненависти к формулам не решила на контрольной работе в девятом классе, и, ответив, сейчас же смешала листки, закрыла таблицы, хмуро покусала кончик карандаша.
— Контрольная по тригонометрии иногда снится мне как кошмар. Я хочу отделаться от него и не могу. А кошмар случился в день моего рождения несколько лет назад. — Она досадливо щелкнула пальцами. — Кстати, у меня сегодня торжество. Останьтесь. Увидите моих знакомых — актеры, художники, всякие милые хулиганы…
Эти «милые хулиганы» с криками, шумом, гоготом ворвались в квартиру Ирины в десятом часу вечера: целовались, вопили восторженные приветствия, кидая пальто и куртки на пол в передней, потом тесно заполнили всю комнату — худенькие девушки в брючках, молодые люди в толстых свитерах. Один низенький, черноволосый, с угольными глазами, сквозными от хмеля («Татарин, невообразимо талантливый художник», — сказали Крымову позднее), просторно раскидывая руки, кричал: «Ира, Ириночка, свет души моей!» — и размахивал, дирижировал бутылкой коньяка. Его не слушали. Тогда он взобрался на стул и, изображая губами и горлом саксофон, завилял бедрами в диком танце.
— Ирка! Золотце ты наше! Поздравляю!..
— Затормози, Диас! — остановил его кто-то ярым актерским голосом. — Тихо! Я хочу произнести тост! Тихо, банда! Абсолютная, химическая тишина!
Озябшие девушки в брючках протискивались, садились за стол, сразу словно бы разгромленный, залитый вином, засыпанный мокрым пеплом сигарет, молодые люди церемонно раскланивались перед Ириной, не обращая внимания на Крымова, только мужчина средних лет, рыхловато-полный, с косящим глазом (из расстегнутого воротника шерстяной рубахи был виден несвежий тельник), пожимая руку Крымову, сказал спотыкающимся голосом:
— Вас я где-то видел! — И пьяно качнулся, придвигая стул к столу. — Где-то…
— Мне тоже кажется. Где — не помню.
— Абсолютная!.. Хим-мическая тишина! — гремел актерский яростный баритон. — Этот дом… в этом благословенном доме новорожденной мы можем оставаться до утра! Мы любим этот дом потому, что можем прийти в него в любое время суток! Да здравствует солнценосная, ура!.. Тихо, банда! Маляр Диас, заткнись! Дядя, дорогой дядя, вы потом расскажите, сколько женщин вы имели и когда!.. Тишина! Мертвейшая тишина! Я не досказал…
— Вы слышите? Вы их понимаете? Они орут на меня, — зашептал удрученно рыхлый мужчина с косящим глазом. — Вот этот татарин, очень своеобразный художник, работает в своей мастерской, родственники ему ее построили. Ухарь, видите ли, всадник, буян, но тронут цивилизацией. В генах небо, степь, ветер, под седлом кусок сырого мяса — вот что питает его талант. А этот Всеволод, луженая глотка, — актер, сын того, знаменитого из МХАТа… Слышите, как кричит! Мальчишка, а кричит!
— Дядя, в тельнике! Вы к нам присоединились в ЦДРИ, поэтому чужой, и — молчать! Кончайте разговор о женщинах, у вас много их было… Тихо! Тихо! Я читаю стихи! Я прочту стихи! Гениальный Блок! Слушать всем! «И каждый вечер в час назначенный, иль это только снится мне, девичий стан, шелками схваченный, в туманном движется окне…»
— Слышите? — недоуменно зашептал мужчина с косящим глазом. — Они чего-то хотят…
— Чего именно? — спросил Крымов, оглушенный хаотическим шумом за столом.
— Чего-то они хотят, — заговорил мужчина обеспокоенно. — Мы с вами их не знаем — чего они хотят? Они чего-то хотят или вот так пропивают талант? Распыляют жизнь. Я сейчас скажу им, я все им скажу…
Он встал, нетрезво пошатываясь, теплая мешковатая рубаха его была обсыпана сигаретным пеплом, сизое лицо потно, губы подергивались.
— Молодые люди, мы в наше время… у нас была твердая цель, — проговорил он. — Мы страдали, но мы видели цель, мы знали… Мы ходили в лаптях, но мы…
— Дядя, садись! — перебил его актерский баритон с трагической значительностью. — Дядя, вы пьяны, но вы мудро сказали тост! Дядя, вы гений! Скажу только два слова: ге… ний!
— Я хочу прочитать Гумилева! Всеволод, установи тишину!
— Диас, поставь бутылку! Кто пьет из горла?
— Они действительно милые, хотя и грубоватые хулиганы, — сказала Ирина на ухо Крымову. — Вы сидите сейчас в сторонке, тихо, как мышь, смотрите и слушайте. Это очень интересно. Они сейчас будут спорить.
— Хорошо, я буду сидеть, как мышь в углу.
— Я не мученик и не герой… Как назвать это? А?
— Не-ет, это хорошо, что он раскрылся, что он весь как на ладошечке. Он обнажился, разделся перед всеми. Эт-то стриптиз!
— Коля-а, а ты как относишься к евреям и русским?
— Ищу среднее.
— Ложь распространяют завистники.
— В каждой подлости есть наивность, так же как в глупой наивности — подлость! Но ты — завистник.
— В добре — тоже подлость?
— В беззубом, сюсюкающем, ясно?
— Абсолютная, хим-мическая тишина! Тих-хо! Кто хотел читать Гумилева?
— Я предлагал.
— Тих-хо, гангстеры! Где мои пистолеты с инкрустированными рукоятками? Гриша, читай Гумилева!
— Я хочу вам сказать, молодые люди! Гумилев после.
— Опять вы, Дядя? Ну давайте, давайте говорите! Дайте сказать ему, банда! Слушать тост человека, который познал все страдания мира!
С угрюмым, уже вконец хмельным, малиново-сизым лицом, кося глазом, снова по-медвежьи поднялся рыхлый мужчина, сосед Крымова, и он внезапно вспомнил: его знакомили с ним лет десять назад, на каком- то вечере в Доме актера как с сыном известного писателя, погибшего на Севере в тридцатых годах.
Тот всосался ртом в рюмку, выпил с жадностью.
— Древние говорили: торопись, но медленно! Это касается всех нас! А вы? Кто вы? Что вы знаете?..
— Мысль о смерти — страх перед смертью.
— Потребители жизни. Что вы знаете? Труднее всех на свете живется талантливому и честному человеку.
— Все твои уважаемые классики — сентиментальные вруны!
— Натан, как ты ко мне относишься?
— Я романтик, и это спасает меня от реальной оценки вещей. Я начальник — ты дурак, ты начальник — я дурак. Прав тот, у кого больше прав.
— Циник.
— Откройте окно, пусть ворвется свежий ветер в эту накуренную комнату! Прекратите курить все!
— Диас продал пейзаж за пятьсот. Оформляет сейчас спектакль, кажется, на Таганке.
— Если работа — жизнь, то она наполнена до краев. Не хватает времени.
— Так что же — значит ложь огромна, богата, сильна, а правда мала, ничтожна, бедна?
— Чепуха! Искусство — всегда метафора действительности.
— Самая лживая ложь охраняет и поддерживает жизнь всех правд человеческих!
— А бездарность всегда лжет!
— Не бесполезное ли это умствование?
— У нас шестнадцать процентов всех мировых запасов леса, двадцать процентов всей мировой воды, а бумаги не хватает!
— А что такое ложь — самозащита?
— А если ложь есть правда? А правда есть ложь? Не корчь рожу, сам умею!
