тоже забывается, Толя, как и все.
Дроздов лег на топчан, подложив руки под голову.
— Не все. На войне не до красивых жестов. Война — это пот и кровь. А герой — это работяга. Этого бы только не забывать.
Борис с насмешливым видом забарабанил пальцами по столу.
— Толя, ты не замечаешь, что говоришь передовицей батарейной стенгазеты?
— А ты не замечаешь, что ересь городишь? — Дроздов приподнялся на локте. Ему показалось, что Борис возражает лишь только для того, чтобы возражать.
Но Борис не ответил, покривился как-то болезненно.
В палатке зудели комары. За столиком Гребнин готовил для дымовой завесы ЩБС — «щепетильную банку Степанова»: спасительное это устройство, названное так по имени батарейного «изобретателя», было обыкновенной консервной банкой с пробитыми дырочками, в которую накладывались сосновые шишки, зажигались, после чего густой дым заволакивал палатку, как туман. Это было единственное спасение от комаров.
Гребнин, старательно впихивая в банку сосновые шишки, предупредил:
— Приготовиться, братцы!
— Да что ты возишься? Разжигай! — разозлился Борис и хлопнул на щеке комара. — Живьем съедят!
— Без нервных переживаний! — заметил Гребнин и подул в банку изо всей силы. — Все будет «хенде хох», старшина…
Загоревшиеся шишки потрескивали. В палатке разнесся смолисто-едкий запах дымка. Сидевший у входа дневальный Луц насторожился, поднял нос, повел им, точно принюхиваясь, внезапно вытаращил глаза и оглушительно чихнул. Огонек в «летучей мыши» вздрогнул. Гребнин поздравил:
— Начинается. Будь здоров!
— Слушаюсь, — ответил Луц, вынимая носовой платок.
Вслед за ним повел носом на своем топчане и Витя Зимин. Он, видимо, мучительно пересиливал себя, часто вбирая ртом воздух, но все-таки дважды чихнул тоненько и досадливо. В ответ ему из угла палатки внушающе рявкнул Полукаров и проворчал недовольно:
— Бездарно! Это еще называется изо…
Он не договорил, ибо разразился беглым чиханьем и, обессилевши, выкатив слезящиеся глаза на Гребнина, сел на топчане. Борис зло чертыхнулся и вышел прочь, хлестнув пологом.
— Не кажется ли вам, дорогие товарищи, что наш старшина не в духе? — выдавил Полукаров, перекосив лицо, и исчез в дыму. — Кому известны причины?
— Нелады с Градусовым, — мимоходом объяснил Гребнин и принялся гасить шишки.
Палатка заполнилась плотным дымом, огонь «летучей мыши» расплылся в желтое пятно. Все накрылись одеялами с головой, после этого назойливое пение комаров прекратилось — по крайней мере, так казалось. Гребнин призраком ходил в дыму — он был единственным человеком из взвода, кто с завидной стойкостью переносил дым, — и для общего поднятия духа декламировал популярные в лагере стихи:
— Живы, братцы? — спросил он. — В порядке?
И поставил дымящую банку на стол. Полукаров хлестко убил комара на лбу и ехидным голосом завершил декламацию:
В лагере пропел отбой горн, ему ответила сова из чащи — испуганно гугукнула, точно ветер подул в узкую щель.
— Откройте полог! — приказал Дроздов. — На ночь надо проветрить. Невозможно дышать.
Тотчас широко открыли полог, и чадящее ЩБС вынесли вон.
В это время в палатку оживленно вошли капитан Мельниченко и лейтенант Чернецов. Помкомвзвода Грачевский подал команду:
— Взво-од…
— Вольно! — Мельниченко кивнул, обветренное лицо его повеселело. — Что у вас тут за канонада была? Шли, и возле штабной палатки было слышно.
— Действие ЩБСа в мирной обстановке, товарищ капитан, — скромно пояснил Гребнин. — По причине дыма некоторые чихают так, аж у Куманькова в хозяйственной палатке ведро со стула падает.
Засмеялись. Лейтенант Чернецов засмеялся со всеми; живые, с блеском глаза его словно излучили из себя искорки детского веселья; но, засмеявшись так непосредственно, так охотно, он вроде бы смутился и, заалев скулами, взглянул на капитана. Мельниченко присел к столу, снял фуражку; волосы его слегка выгорели — целые дни курсанты и офицеры были на солнце.
— Верно, Гребнин. У Куманькова в палатке есть чему упасть, да еще грохоту наделать. Ну что ж, у первого взвода сегодня неплохие показатели. В среднем у каждого из десяти снарядов шесть в зоне поражения. Я вами доволен, Полукаров, вами, Луц, вами, Дроздов. У вас, Дроздов, прямое попадание после четвертого выстрела. Хочу на завтра предупредить, товарищи, не торопитесь с первым снарядом. От него зависит вся пристрелка. Сегодня Луц поторопился, первый разрыв ушел от линии цели едва не на ноль пятьдесят, пришлось затратить два лишних снаряда… А вилка у вас была отличной.
Наступила тишина. Зудяще пропел одинокий комар.
— Шесть в зоне поражения, товарищ капитан? — повторил Гребнин, и глаза его смешливо заиграли. — Я, признаться, боялся за Луца. Невероятно нервничал и шевелил губами…
Луц поднес ладонь к добрым своим губам, вежливо заметил:
— Я догадываюсь, товарищ курсант Гребнин, что вы завтра попадете в белый свет как в копейку.
— Простите, товарищ капитан, разрешите мне ответить моему другу Луцу? — спросил Гребнин весьма деликатно. — Товарищ Луц, каждый курсант носит с собой генеральский жезл. Надо помнить.
— Но вы забыли, Гребнин, — сказал Мельниченко, — что курсант не должен носить с собой лишние предметы.
Все снова засмеялись, и опять охотнее всех засмеялся лейтенант Чернецов.
— Однако я не вижу Брянцева и Дмитриева, — сказал капитан. — Дмитриев еще не приходил во взвод?
— Он приехал?
— Да, полчаса назад он привел орудие. — Капитан отогнул рукав кителя, посмотрел на часы. — После отбоя я отнял у вас три минуты. Спать!
— Разрешите мне найти Дмитриева? — предложил Дроздов. — Я в одну минуту.
— Нет, не разрешаю. Возможно, он задержался в столовой. Спокойной ночи!
Офицеры вышли. Было слышно однотонное тырканье сверчков. Из лагеря доносились оклики часовых: «Стой, кто идет?»
— А капитан, знаете ли… все же светлая личность! — проговорил из угла Полукаров. — В нем, знаете
