Наступило продолжительное молчание. Молчанием старушка отгораживалась от меня и от моего прошлого, так неделикатно напомнившего о себе.
Там, в бесконечных просторах вселенной, живет другое время, время, враждебное всем человеческим меркам и привычкам.
В те дни я еще не подозревал о коварстве эйнштейнова времени и с доверием смотрел на свои ручные часы “Москва”, где на черном циферблате торопилась только одна стрелка, длинная красная стрелка, отмечавшая секунды. Остальные стрелки не спешили.
Я ждал Ольгу на скамейке бульвара. Мы должны были встретиться здесь, а потом отправиться вместе с ней к Всеволоду Николаевичу с визитом. Я терпеть не могу это жесткое накрахмаленное слово “визит”, но попробуйте-ка найти другое! Ведь я шел в гости не к сверстнику-приятелю, а к пожилому профессору, к заведующему лабораторией, и поэтому мне пришлось долго ждать свою жену, сидевшую в парикмахерской на улице Желябова.
Парикмахер не спешил, он завивал Ольгины волосы., нисколько не сомневаясь в том, что нет на свете дела важнее. Он, этот парикмахер (вспоминаю я сейчас, забегая вперед), делал Ольге прическу и накануне того дня, когда Ольга разлучилась с Землей, чтобы познать другое пространство, и другое время. И тогда парикмахер тоже не спешил, хотя, может, и следовало поспешить. Он ведь не знал, что его клиентка отбывает в командировку, продолжительность которой измерялась не днями, а столетиями. А Ольга его не торопила.
Я несколько забежал вперед и спутал времена.
Но мне это придется делать часто и впредь…
Ольга не торопилась, а я нервничал. Я знал, как ценит аккуратность мой шеф.
Мы пришли на улицу Салтыкова-Щедрина, где жил Обидин, чуточку опоздав. Все гости были уже в сборе и сидели за столом.
Обидин рассказывав о своей московской тетушке, которой недавно исполнилось девяносто восемь лет.
Девочкой-подростком она присутствовала на знаменитом Пушкинском торжестве и слышала речь Ф. М. Достоевского. Сейчас это кажется чудом.
Все вдруг присмирели, очевидно мысленно желая представить себе промежуток, отделявший нас от той эпохи, когда жили — Достоевский и девочка, которой посчастливилось слышать его страстный, задыхающийся шепоток, девочка, ставшая нашей современницей.
Потом, как это часто бывает в обществе, разговор без всякой причины ушел в сторону и коснулся профессора Чемоданова и недавнего происшествия с его шубой. Рассказывал Димин. Он был большой мастер устной речи, создатель институтского фольклора. На днях вахтерша, охранявшая шубу Чемоданова, отлучилась в буфет, и в это время шуба исчезла. Начался ужасный переполох. Но расторопному водопроводчику Грише удалось задержать вора… И шуба снова висит на своем месте… Она ввела в искушение человека, уже было вступившего на честный путь…
Все посмеялись.
Потом какой-то незнакомый мне профессор-москвич с полуседыми солидными усами и детскими глазками, совсем уже не профессорскими, напомнил о загадочном случае, сенсационном и парадоксальном, приведшем в крайнее замешательство всех палеонтологов и зоологов, о древней, считавшейся давно вымершей рыбе, пойманной в Атлантическом океане и своим существованием нарушившей все законы эволюции и времени. Ну, пусть эта рыба живет себе на здоровье и резвится в современных водах, как она резвилась сотни миллионов лет тому назад, еще в палеозойскую эру, но из-за этой не вовремя выплывшей рыбы ему, бедному ихтиологу, пришлось переделывать уже печатающийся учебник ихтиологии и оплатить новую работу типографии. Тут вмешался молодой, красивый и самоуверенный человек, оказавшийся юристом: он заявил, что ихтиолог не должен оплачивать типографские расходы за переверстку и новый набор, ведь причиной была не небрежность автора, не его прихоть, а прихоть самой природы, выкинувшей неожиданный номер.
Ушли от Обидиных мы во втором часу ночи и долго ждали автобуса.
— Ну, как тебе понравилась эта история с рыбой? — спросила Ольга. — Мне больше понравилась история с чемодановской шубой.
— Эти факты, — сказал я, — имеют какое-то внутреннее сходство. Оба из области палеонтологии.
В тот же день Людмила Сергеевна призналась мне, сложив губы в полупрезрительную и отнюдь не любезную улыбку:
— Я не могу привыкнуть к вам. Не могу! Все мои чувства насторожены. Кто вы?
— Я — Павел Погодин. Павел Дмитриевич. Тезка и предок вашего зятя. Разве вам это не известно?
— Предок! Вдумайтесь в смысл этого слова, не означает ли это, что вы не должны пребывать здесь… Здесь Коля, ребенок, мой внук. От него тщательно скрывают ваше прошлое. Ему еще рано знать, что невозможное стало возможным. Да и стало ли? Не хочется в это верить.
— Я не очень настаиваю, чтобы вы верили. Забудьте о том, что у меня две жизни. Вообразите, что я просто гость, знакомый вашего зятя, наконец просто человек, которого ваш зять изучает. Он ведь ученый.
— Он мог бы изучать вас там, в своем институте.
— Но помилуйте, я же не сам напросился. Не далее, как вчера, я намекнул ему, что мой визит несколько затянулся и не пора ли… Но он не дал мне даже закончить фразу. “Нет, не пора”. Он долго и терпеливо объяснял мне, что мое пребывание здесь, в этих благодатных местах, необходимо для моего еще не окрепшего организма и для науки, интересам которой он служит.
— А все-таки, кто вы? Кто вы не в том смысле, что у вас есть имя, отчество и фамилия, а в другом, более существенном? Мои чувства не хотят признать вас как нечто законное, естественное и соответствующее обычной реальности. Если бы вы мне сказали, что это мистификация, дурная, нелепая, абсурдная шутка, я бы очень обрадовалась.
— Ну, хорошо, — сказал я, — считайте, что все это мистификация и абсурд. Мне, наконец, это надоело. Я тоже устал от ваших сомнений и вашей откровенности. Согласитесь сами, не для того же я пребывал столько лет в состоянии анабиоза, чтобы сидеть здесь с вами, на этой тихой периферии, вдали от центра жизни. Тоже удовольствие!
Меня начала раздражать эта старая женщина, явно тяготившаяся моим присутствием и не хотевшая от меня это скрывать. За откровенность я платил ей откровенностью. Мне приходилось проводить слишком много времени в ее присутствии. В доме в эти часы не было никого, если не считать роботов, бесшумно исполнявших, все ее желания. Чтобы не раздражать ее, я либо уходил в лес, либо замыкался в молчании. Но она, как все старушки всех времен и народов, не любила молчания и сама начинала разговор со мной и обязательно о моей скромной особе и о том двусмысленном и загадочном, что по ее мнению, было связано с моей странной и не располагающей к себе личностью.
Однажды она спросила меня:
— А почему вы согласились и дали ученым возможность совершать над вами этот возмутительный и противоестественный эксперимент? — Она строго посмотрела на меня и продолжала: — Только не пытайтесь уверить меня, что вы это сделали ради науки и общества, скажите истинную причину.
— Я не собираюсь ее скрывать. Дело в том, что моя жена отправилась в космическое путешествие на фотонном корабле и, согласно теории относительности, должна вернуться на Землю примерно через триста лет. Я ее жду. Разве ваш зять не сказал вам об этом?
— Может, и говорил, но я пропустила его слова мимо ушей. А скорее всего, умолчал. Он считает меня отсталой, старомодной, консервативной женщиной и разговаривает со мной преимущественно о вещах очень конкретных и близких, а главное — понятных.
На последнем слове она сделала ударение. И повторила:
— А главное — понятных.
Я сделал вид, что не обратил на это внимания, и продолжал:
