продолжаешь спор со мной.
– Я все время об этом думаю. Да и что удивительного!
– Как ты считаешь теперь: ты победил в этом споре? - глядя на меня в упор, спрашивает Робер.
У меня такое ощущение, будто громадная тяжесть навалилась мне на грудь и на голову. Я с трудом выговариваю:
– Я не знаю, можно ли назвать это победой. Я не того ждал. Я и сейчас не понимаю, почему мы все живы.
– Ты перестал верить в свой дар?
– Не в этом дело… То, что сейчас происходит с нами, не имеет ничего общего с телепатией…
– Имеет. Другого объяснения ведь нет. Значит, ты сам не понимаешь границ своих возможностей. Ты же не захотел заниматься теорией и знаешь лишь то, что дал тебе личный опыт. А личный опыт всегда ограничен, даже у тебя.
“В самом деле, - опять думаю я, - что мы знаем о телепатии, тем более в таких необычных условиях? Кто мог бы заранее предсказать, как очень прочная и глубокая телепатическая связь, возникшая в нормальных условиях, будет проявляться в условиях совершенно исключительных, небывалых, в абсолютно изменившейся среде, свойства которой, в свою очередь, не изучены (да и будут ли когда-либо изучены?)? Да, необычные, чудовищные, невообразимые условия! Дело даже не в том, как влияет на нас радиация (хотя она не может не влиять, я в этом убежден), а прежде всего в нашем безграничном, безнадежном одиночестве, в том, что мы - крохотный островок жизни, чудом уцелевший среди океана тьмы и смерти… Надолго ли, кто знает?”
– Но рассуждай же спокойней и логичней! - снова вмешивается Робер. - Почему бы не быть другим “островкам”? Хотя бы и на телепатической основе? Разве мало на свете людей, которые занимались телепатическими опытами и в то же время были глубоко связаны любовью или дружбой с другими? Наконец, в Индии - там ведь йоги проделывали поразительные опыты: обходились подолгу не только без пищи и воды, но и без кислорода. Почему бы им не научиться противостоять радиации?
– Йоги… возможно… - неохотно отвечаю я. - Но Индия так далеко…
– А может, рядом с тобой, во Франции, есть люди, которые успели достичь того же, что и ты?
Все так же льется пыльный, мутный свет из высокого окна библиотеки. Я вижу перед собой смуглое, резко очерченное лицо Робера, его блестящие карие глаза. Но мне трудно шевельнуться, я лежу в кресле, словно скованный невидимыми цепями. Я пытаюсь встать и не могу. Что со мной?
– Вспомни еще, - говорит Робер, пристально глядя на меня, - недавно мы с тобой читали об этом загадочном острове Ниуэ, где люди издавна, а может, извечно живут и благоденствуют при убийственно высокой степени радиоактивности. Они высокие, сильные, красивые, у них рождаются здоровые, полноценные дети. Кто знает, может быть, есть люди, от природы способные переносить радиацию. Наверное, их немного, - но, может быть, больше, чем можно предположить a priori? Достаточно для того, чтобы не дать человечеству исчезнуть с лица земли?
– Возможно… - бормочу я. - И что же? Ждать? Терпеть? Надеяться?
– Твоя задача, - Робер не спускает с меня глаз, и мне Кажется тяжелым, материально весомым этот неподвижный пристальный взгляд, - твоя задача состоит именно в том, что ты раньше наметил для себя: отвечать за свой участок. Если ты сможешь уберечь всех нас, отстоять этот опорный пункт, бой будет выигран.
– Но почему? - вяло протестую я. - Откуда у тебя уверенность в том, что есть другие, есть надежда для человечества?
– А ты сам? - не отводя от меня своих тяжелых глаз, спрашивает Робер. - Разве ты сам в это не веришь?
На минуту я совершенно отчетливо ощущаю, почти вижу: Робер знает нечто крайне важное, скрытое от меня. Я вздрагиваю, пораженный этим ясным, безошибочным ощущением, мне хочется спросить: “Что же это?” Но Робер вдруг ласково улыбается, проводит рукой по моему лбу, говорит:
– Ну что ты? Что с тобой? Успокойся! Тебе надо заснуть!
Я все еще ощущаю это его загадочное знание. Я успеваю даже подумать: “А вдруг эта занавеска там, в доме на холме…” Но потом все мысли смывает сладкая, блаженная усталость. Я засыпаю мгновенно. Я слишком устал.
Когда я просыпаюсь, передо мной сидит Валери. Должно быть, я спал недолго - солнце стоит так же высоко, и тот же мутный желтоватый свет заполняет комнату, - но чувствую я себя отдохнувшим и свежим. Я легко встаю с кресла.
– Валери, - говорю я, - как хорошо, что ты пришла! Я уж беспокоился, что так долго тебя не вижу.
Валери поднимает на меня свои продолговатые блестящие глаза. Она очень бледна.
– Клод, - говорит она и слегка откашливается, будто в горле у нее что-то застряло. - Клод, я поняла, что сделала ошибку. Я не должна была…
Мы с Валери всегда понимали друг друга с полуслова. Настоящей телепатической связи у нас не было, но мы знали друг о друге все, как знают очень любящие, очень близкие люди. Мы наперебой высказывали одну и ту же мысль одинаковыми словами, и это нас всегда смешило и трогало. Мы безошибочно угадывали все оттенки настроения друг у друга.
Ни со мной, ни с Валери не случалось несчастий за те четыре года, что мы прожили вместе, - но думаю, что, если б с одним из нас случилось что-либо плохое, другой немедленно почувствовал бы это.
Долгая разлука оборвала эту связь, казавшуюся нерасторжимой. Вначале, в армии, были хоть письма… письма моей Валери, такие отчаянные и нежные, что я потихоньку плакал по ночам - от любви, от тоски, от мучительной тревоги за нее, такую одинокую, такую беззащитную и хрупкую… Я думаю, что способности к телепатии пробудились у меня прежде всего под воздействием этой непрестанной тревоги, тоски, страха за Валери. Когда я попал в плен, наша переписка оборвалась… Я тогда не понимал почему - ведь других разыскивали через Красный Крест, слали письма, посылки… Потом, после войны, я узнал: Валери была убеждена, что я погиб, ведь ей это рассказывал Анри Дювернуа, который видел своими глазами, как снаряд разорвался на том месте, где я стоял. Это было почти правдой - только я за секунду до разрыва успел нырнуть в индивидуальный окопчик, очень аккуратно отрытый; меня, правда, оглушило и присыпало немного землей, но я даже не терял сознания, хоть долго не мог выбраться из окопчика - так меня трясло. Ну, а потом сразу - немцы зашли с тыла, мы начали поспешно отступать на север; еще полторы недели боев - и 23 мая я уже оказался в плену.
И вот тогда, не получая вестей от Валери, терзаясь горем и сомнениями, я начал видеть. Помню, что меня это даже не особенно поразило - должен же я был каким-то образом знать, что с Валери, не мог же совсем оборваться контакт с ней, которая была частью меня самого! Значит, любым путем… Меня огорчало лишь одно - что я вижу Валери редко, мало, не успеваю узнать о ней ничего, не могу спросить ее ни о чем.
Началось с того, что в сентябре 1940 года я сидел у окна барака. Сеялся мелкий серый дождик, быстро смеркалось.
Я неподвижно глядел на маленькую продолговатую лужицу под окном - она слегка рябила от дождя, в ней отражался неяркий свет фонарей над воротами лагеря, - и вдруг все отодвинулось, я увидел Париж и Валери.
Вначале мне это было необходимо - сидеть и глядеть на что-то блестящее, либо лечь и скрестить руки на груди, плотно переплетя пальцы. Потом я научился сосредоточиваться почти мгновенно, одним усилием воли, не прибегая ни к каким дополнительным средствам.
Итак, я увидел Валери, освещенную ясным вечерним светом. Она медленно
