запах крови заполняет всю комнату.
— Вы ни о чем не спрашиваете, Ромуальд Петрович?
— Не нужно мне. Я врач. Прошлое меня не интересует, — он выпустил мою руку и отвернулся к микроскопу.
Я с трудом сдерживался — боль поднималась снова. Ее разбудил запах крови. Анализы, стеклышки, треклятые выдумки…
— А что вас интересует?
— Реакция психики, — невнятно ответил Гришин. — Совпадение реакций.
Опять я вцепился руками, на сей раз в подлокотники кресла.
— Окно откройте. Скорей.
Он пробормотал:
— Конечно, конечно…
Стукнули рамы. Я жадно дышал, выветривая, выдувая боль. Дышал так, что трещали ребра.
— Успокойтесь, — сказал Гришин, — скоро придете в норму.
Все плыло, подрагивало, дрожало. Густая каша звуков и запахов лезла в окно. Запах мыла и девичьего пота еще не выветрился из прихожей. Какой-то непонятный дух шел от обсидианового ножа, лежащего почему-то рядом с микроскопом.
— Успокойтесь, все пройдет. Кровь в норме. Все пройдет. Поспите часок, и все пройдет. Вы хотите спать?
— Я не хочу спать.
— Вы хотите спать. Вы уже засыпаете. Засыпаете. Глаза закрываются. Вы очень хотите спать.
— Поговорим, — не сдавался я. — Мне и вправду захотелось спать, но мы поговорим сначала…
…Я сидел с закрытыми глазами. Боль теперь стихла, но я боялся, что она еще может вернуться. Время стало сонным и длинным, как затянувшийся зевок. Мы говорили. Начистоту, как во сне.
“Вы тоже испытали это?” — “Да, было и это”. “Что же теперь?” — “Дима. Теперь вы забудете обо мне”. — “Боюсь, что не смогу”. — “Придется забыть. Это моя просьба. Категорическая просьба”. — “Категорических просьб не бывает”. — “Неважно. Придется забыть”. — “А если я не послушаю вашей просьбы?” — “Послушаете. Вы хороший парень”.-”Странный довод”. — “Нисколько. Раскрою карты. Опыт ставился с одной целью — проверить психологическую реакцию. Вы подтвердили мои опасения достаточно весомо. Пробуждаются воспоминания, худшие воспоминания, атавистическая жестокость. Иногда мне кажется, что палачи и убийцы давно владеют моим секретом. Это изобретение бесполезно. Вредно. Следовательно, человечеству не надо знать о нем, и вы забудете. Навсегда”.
— Неправда, — возразил я. — Вы говорили недавно о Ленине, об Эйнштейне. Ведь они тоже в прошлом, их можно навестить, узнать… Вы противоречите самому себе.
— Нисколько, — сказал он. — Нимало. Такие люди опережали свое время, они здесь и долго еще будут с людьми. И вот что еще. Они были совсем недавно. Вчера. Час назад. Сию минуту. Мой аппарат работает в настоящем прошлом — может быть, через тысячелетие кто-нибудь сумеет вернуться к Эйнштейну и поговорить с ним. И кто знает! Нашему счастливому потомку великий Альберт покажется жестоким старцем и не слишком умным к тому же…
— Чепуха, — сонно сказал я. — Ой, чепуха!..
— Все изменяется, — сказал Гришин. — Все изменяется. Вы обещаете молчать?
— Если нужно…
— Нужно. Теперь идите спать. Идите за мной.
Я встал, с трудом разлепил веки. Уронил со стола чашечку из-под кофе. Посмотрел на кота Василия, чинно сидящего у двери. Кот мусолил морду согнутой лапой. Было слышно, как внизу автобус, урча, тронулся от остановки, потом заскрежетали переключаемые шестерни, и звонкий гул двигателя стал быстро удаляться по сумеречной улице…
Придерживая за руку, Гришин провел меня но коридору и уложил на диван в маленькой прохладной спальне. Совсем уже сквозь сон я пробормотал:
— Что за девушка приходила? Храбрец девушка… Мне надо проснуться через час, не позже…
— Разбужу, — сказал Гришин и закрыл дверь. Я заснул.
… Я сел на диванчике. Было совсем темно, тихо. Из форточки пахло тающим снегом, я немного замерз — с темнотой, наверно, похолодало. Я посмотрел на часы — прошел час, почти точно. Улегся в десять минут восьмого, проснулся в четверть девятого. Молодец. Мысленно я ругнул Ромуальда: обещал разбудить и забыл, а я мог проспать. Домашних-то я не предупредил, волнуются, наверно… Кроме того, Наташка уже дома. Надо бы ей позвонить, Наталь Сергеевне. С этой мыслью я открыл дверь кабинета.
Лампа горела на краю стола, и мне сразу бросились в глаза волосатая ручища Гришина, спокойно лежащая на подлокотнике кресла, и осколки разбитой чашки, белеющие на полу.
Подойдя ближе, я понял, что разбита еще одна чашка и, кроме того, рассыпаны пилюли из бутылочки. Я видел все это, как последовательные кадры в кино — руку, браслет на руке, потом осколки чашек, пилюли, бутылочку. Наверно, я не совсем проснулся, потому что не сразу связал все воедино и не тотчас понял, что произошло. Когда я нагнулся и увидел, что Егора нет под столом, а красавец микроскоп валяется на полу со свороченным окуляром, меня как обухом по голове стукнуло, и я кинулся к Гришину.
Его лицо в тени зеленого абажура было мертвенно зеленым. Левая рука в браслете лежала на кожаном подлокотнике, а правая сжимала рукоятку обсидианового ножа. Лезвие, перерезавшее двойной провод браслета, ушло в набивку подлокотника сбоку, над самым сиденьем. Рука была еще теплая. Нож зашуршал в кресле, когда я попытался найти пульс на правой руке.
Пульса не было.
Второй браслет висел на спинке кресла и свалился оттуда, покуда я пытался найти пульс на тяжелой руке. Потом я увидел записку под лампой.
“Дорогой Дима! Меня прихватило, конец. Пытаюсь уйти туда. Провод перерубится, когда потеряю сознание. Вызовите “Скорую помощь”. Вы привели незнакомца с улицы, больного. Напоминаю: вы обещали молчать. Снимите браслет и спрячьте нож. Очень прошу. Прощайте. Телефон в соседней комнате”.
…Вызвав “Скорую”, я вернулся в кабинет и несколько минут сидел в полном отупении и поднялся, лишь услышав булькающий вой сирены. Зажмурившись, я сдернул браслет и с облегчением увидел, что вторая рука соскользнула с ножа. Я положил нож в боковой карман, а браслеты замотал в провода. Они тянулись с подоконника, из-за шторы. Там стояла маленькая коробка наподобие толстого портсигара.
И все. Я приподнял коробку и убедился, что она ни к чему больше не подключена — ни к часам, ни к какому аккумулятору, просто глухая белая коробочка с двумя проводами и браслетом.
Сирена завыла снова, продвигаясь по улице все ближе.
Я перегнулся через подоконник и увидел, как карета медленно едет по темной улице, вспыхивая “маячком”, и автобус стоит на остановке, а прожектор кареты шарит по стенам домов, и прохожие останавливаются и смотрят вслед.
Сирена смолкла. Было слышно, как водитель автобуса объявил: “Следующая… Максима Горького…” Луч прожектора уперся в стену под окном и погас. Карета резко повернула, остановилась у тротуара. Тогда я затолкал коробочку в наружный карман пиджака и пошел в переднюю, не оглядываясь больше.
…— Паралич сердца, — сказала девушка. Она была совсем молодая, чуть постарше меня.
Два парня в черной форме “Скорой помощи” вошли следом за ней, не снимая фуражек. Один стоял с чемоданчиком, а второй помогал врачу.
Они хлопотали еще несколько минут — заглядывали в лицо, слушали сердце, потом врач сказала: “Бесполезно. Он уже остыл”, и парень с чемоданчиком спросил:
— Вы родственник?
Я ответил:
— Нет. Он… Я привел его с улицы. Помог…
— Ваша фамилия, адрес.
Я сказал.
— Вам придется дождаться милиции.
— Хорошо, — сказал я.
