Можно завтра же пригласить корреспондентов и дать интервью. Все газеты с удовольствием напечатают. Сенсация.
И тут же потребовать, чтобы объявили наш призыв: “Всем. Всем. Помогите ударной стройке!” — А что скажет начальство?
— Да пусть говорит, что хочет. Лишь бы газеты объявили, энтузиасты найдутся.
Действительно, что можно со мной сделать? Наказать меня нельзя. Нет, еще можно. Лишить работы, последней радости.
Прощай анабиоз, а с ним и машина. (Как я привык к своей тачке!)
— Нет, Юра, так не пойдет. Стыдно трепаться раньше времени. Обратное путешествие может не состояться. Поэтому давай искать более скромные пути. Если все удастся, в газеты мы еще попадем.
— Согласен. Тогда давайте, не откладывая в долгий ящик, сядем за технические условия. Завтра я буду на заводах и пощупаю почву для заказов. Вы еще в состоянии работать?
Я не очень в состоянии и с удовольствием бы лег с книжкой или газетой. Одиннадцать часов вечера. Но теперь это позволить себе нельзя. Шагреневая кожа убывает.
— Давай, Юра. Что конкретно ты предлагаешь делать?
— Я думаю, мы должны пройтись по всей нашей “Записке”, чтобы выписать предполагаемые режимы, параметры, цифры. Нарисуем схему установки. Затем прикинем, что можно использовать готовое, что нужно проектировать. Напишем задание.
— Пойдем в кабинет.
Мы работали около часа. Обсуждали главные пункты проекта. От идей до техники большая дистанция. Всплыли трудные вопросы. Оказалось, что нет техники для реализации многих идей.
Обсуждали, спорили, как об отвлеченной научной проблеме. И вдруг вспоминаешь — для себя. Сидит в подсознании мысль: “Конец”. Через нее весь мир представляется в новом свете.
Выключить. Думать о другом.
Хорошо, что Юра пришел. Вот сидит, углубился в какие-то расчеты. Правильный нос. Волевые складки около губ.
Глаза чуточку маловаты и глубоко сидят. Убежден, что на лице человека написано все: ум, характер, душевные качества.
Только читать не умеем. Может быть, кибернетика решит этот вопрос?
— Хватит, Юра, считать. Давай кончим на сегодня. “Поговорим за жизнь”. (Мне ведь так мало осталось!) — Мне нужно идти, Иван Николаевич.
— Ну нет. Никуда не пойдешь. Есть раскладушка, простыни, все. Мама знает, куда ты пошел?
— Да, я звонил из лаборатории, что приду от вас поздно. Но она все равно будет беспокоиться.
(Но мне же тоже плохо, пойми!)
— Ничего. Будто уж ты всегда ночуешь дома?
— Всегда.
(Скажи пожалуйста! Двадцать семь лет. Да ведь и я был таким. Но время теперь не то. Придется отпустить. Как тоскливо оставаться одному!.. И Люба тоже ушла, покинула. Сказала бы, что в больнице. Опять ложь.)
— Ну что ж, иди, раз нужно.
Понял. На лице мелькнула грустная мысль. Колеблется.
— Я, пожалуй, попытаюсь позвонить одному приятелю из нашего дома.
Пошел в прихожую. Набирает номер. Сколько будет ждать?
Это характеризует. Скоро.
— Дима, ты не спал? Прости, пожалуйста, что поздно. Не сходишь ли ты к маме? Нет, ничего не случилось, просто нужно ее предупредить, что я заночую у шефа. Нет, ждет, конечно. Спасибо. Извини.
(“Конечно” — значит, всегда ждет. Не завидуй, и у тебя была такая. Хорошо, что не дожила. И вообще хорошо, что никого нет.)
Вернулся улыбающийся. Любит маму. Приятно.
— Вот теперь все в порядке. Знаете, я у нее один.
(Знаю: и я один был.)
— Спать будем или еще почаевничаем?
— Как хотите. Я не устал.
— Тогда пойдем на кухню. Чаю или кофе? Или, может быть, выпьешь? Есть водка, есть коньяк, вино. (Коньяк — Леня. Вино — изредка Люба).
Испуганно:
— Нет, что вы, я не пью!
— Маменькин сынок: не пьешь, не куришь, ночуешь дома.
(Хотел: “с девками не гуляешь”. Нельзя: профессор, а он интеллигент.)
Молчит. Собираю на стол. Который уже раз сегодня? Третий.
Уселись. Чайник кипит. Еда.
— Слушай, Юра, можешь ты мне рассказать, чем живет молодежь?
(Мне нужно — я уже в будущее собираюсь.)
Задумчиво жует. Молчит.
— Знаешь, я уже не чувствую вашего поколения. Утратил контакт, как выражаются теперь. Странно получается: до революции профессора устраивали четверги для учеников и студентов. А теперь… Работаю с молодежью, а чем они живут, узнаю из газет.
— Но я, наверное, не очень характерный экземпляр, Иван Николаевич. Видели, мама меня ждет…
— Ты все-таки ближе.
— Разная есть молодежь. Деревни не знаю, но заводы, институты, НИИ знакомы. Впечатления не всегда радужные, но пессимизма, как у некоторых, нет.
— Сформулируй. Ты же ученый.
Улыбнулся. Лицо стало сразу детское, непосредственное.
— Какой же я ученый? Я инженер.
Но ему приятно, что так назвал.
— Не думайте, что собираюсь проповедовать утопии. Мы, инженеры-кибернетики, требуем все выражать в цифрах. В том числе и идеалы. Поэтому прежде всего нужны кибернетическая социология в экономика. Объективные методы изучения поведения людей, эффективности их труда, степени душевного комфорта. Устойчивости и перспектив социальной системы.
— Ты веришь в коммунизм?
Встал. Прошелся по кухне: три шага вперед, три — назад.
Остановился против меня. Взволнован, кажется.
— Зачем вы задаете такие вопросы?
Мне немножко смешно и приятно его волнение.
— Мой друг, я собираюсь путешествовать в будущее. Представь: твои автоматы разбудят меня лет так через пятьдесят. Так что вопросы будущего меня интересуют совершенно конкретно.
(Врешь, еще не думал. Но вообще да, нужно знать. Дело серьезное).
— Хорошо, я вам отвечу. Да, я верю. Но слово “вера” мне не подходит. Коммунизм — это не религия.
— Никто этого не говорил. Коммунизм — наука.
— Эту науку догматики нам подавали как религию: цитаты, цитаты… Если это наука, так я всегда имею право искать новые доказательства.
(Бывало и так: павловская физиология, мичуринская биология. Языкознание. Хотя не на костер, но с должности долой. Он этого не застал.)
— Я согласен. Но принесет ли пользу дискуссия в таком деле?
Представляю: митинги, страсти, упадок дисциплины. Прямой вред.
— Кто говорит о какой-то всеобщей дискуссии? Научные вопросы не решаются на митингах. (Прочел мысль!) Есть институты. Они должны изучить вопрос со всех сторон.
