теперь стало даже как-то прозрачно. Вдруг исчезли бумаги со стола. Полированная поверхность его отчужденно блестела. “Прибирается”, — подумалось, но ничего не сказала. Книги все расставил на полки. Письма мои отдал потом вместе с записками. (Я все заперла пока в своем столе в больнице. Дома даже негде спрятать — дети могут случайно найти. У меня не так много бумаг — я же просто врач.) Сказал, что массу черновиков и всякой научной макулатуры сдал в утиль, соседские школьники унесли. Все дельное собрал на нижней полке в шкафу и запер. “Будет дожидаться меня”, — так сказал и улыбнулся. Передо мной всегда бодрился, что много шансов проснуться, но я не верила, чувствовала, что обманывает, что это почти самоубийство. А кроме того, прочитала за этот год много об анабиозе. Теперь могу диссертацию писать.
И все-таки он меня заразил надеждами. Одна собака была в анабиозе четыре дня и проснулась. Правда, скоро погибла от кровотечения в просвет кишечника — просмотрели, можно было бы спасти. Ваня тяжело это переживал. Ошибки. Не умеют физиологи выхаживать больных.
В общем он зря думал, что я бы предпочла нормальную смерть. Бывали такие мысли, но очень редко. Для меня он уже погиб при всех условиях. Я и не хочу, чтобы его пробуждали при мне, потому что буду уже старуха, страшная, поглупевшая. В жизни ничего для себя не жду, а стареть все равно не хочу. Как посмотрю на жалкие локоны старух каких-то странных цветов, на неестественно накрашенные губы и улыбки, претендующие на кокетство, так даже вздрагиваю от неприятного чувства. Я еще ничего. Костя говорит, что мама молодая. Но седые волосы стали пробиваться за последний год.
Прочитала и — ужаснулась. Как будто о себе писать собралась. Ваня рассказывал о нескольких планах, в которых одновременно идет мышление. Он мне много рассказывал умных вещей, и я, наверное, от него поумнела. Впрочем, в некоторых вещах я понимаю больше его, например в литературе, вообще в искусстве. У него не было времени читать последние годы — все наука да наука.
Чем теперь заполнится это место? Ловлю себя на мыслях: “Спросить у Вани”, “Сказать Ване”. Так горько становится после этого.
Не могу воспроизвести наших разговоров при последних свиданиях, когда дата опыта была уже назначена. Наверное, нужна профессиональная память, чтобы запоминать слова или хорошо придумывать их заново. У Вани в записках это получилось неплохо — разговоры. Пожалуй, он в самом деле мог бы писать. Даже его стиль мне кажется вполне современным.
Но то, что будто бы говорила я, мне кажется, он придумал неудачно. Что-то я не помню таких слов. Может, забыла?
Один вечер мы просидели хорошо, часа, наверное, три.
Павел с детьми ушел в театр. Я осталась дома, сказала, что голова болит. (Слава богу, больше не нужно притворяться!) Я принесла несколько бобин с магнитофонными пленками (ими теперь интересуется Костя), журналы с новыми стихами. Читала ему вслух, некоторые были хорошие.
Потом он читал Есенина и Маяковского наизусть. Оказалось, что много помнит, даже не ожидала. Затем пили кофе и слушали магнитофон. Симпатичная песенка “… Страна Дельфиния и город Кенгуру…”.
Тут же попались современные ритмы, американские. Сморщился: “Выключи, пожалуйста”. Не любит. А мне ничего, танцевать под них приятно. (Мы с Костей теперь танцуем — так забавно водит, старается.) Как обычно, говорили о детях. Я же не могу не говорить о них. Он всегда интересовался проблемами воспитания и “молодежным вопросом”, но очень научно, а для меня это-кровь и сердце. Поспорили немного о его помощниках. Вадим мне не нравился до последнего дня, казался нахальным, самоуверенным. Как можно ошибиться в молодых! Они часто только прикрываются бравадой и грубостью. Вадим оказался очень душевным. Юра гораздо суше, я его не пойму.
Помню эти прощания, когда уходили. Мысли: “Подлая, что бросаю его одного… Пренебречь всем, остаться”. И другие мысли: “А дети? Как объяснить? Как выдержать взгляд! Нет, не могу!” Да и так ли это нужно? Может быть, ему лучше одному?
Чтобы можно не играть роль? Он такой… Не знаю слова. Наверное, сдержался бы под пыткой, только чтобы не показаться смешным и жалким.
В общем я уходила. Может быть, и не права была, не знаю. Он ни разу не задержал.
Это писание на некоторое время будет для меня хорошим делом — и отвлекающим и напоминающим. Я пишу в больнице, у меня есть свой маленький кабинетик, как у порядочной заведующей.
Но сейчас уже нужно идти домой к своим чадам.
Вчера не писала: некогда было. Целый вечер провозилась с тяжелым больным. Острый холецистит, повторная операция, тучный, старый. Потом был коллапс, дыхательная недостаточность, чуть не умер. Вот бы где камеру высокого давления нужно. Юра говорил тогда (нужно же было о чем-то разговаривать!), что через полгода будет камера в нашем клингородке. Посмотрим.
Заходила туда, даже дважды. Я теперь подружилась с ними, хорошие ребята и девушки, особенно эта Полина.
Правда, она порядочная язва. Вадиму жизни не дает, но, наверное, он в чем-нибудь провинился. Я чувствую это. Забавно наблюдать за ними, за всеми молодыми, с высоты сорока своих лет.
Все идет нормально. Юра мне рассказывал, что мотор АИК греться перестал (что-то он там нашел, я не поняла). Температура +2 градуса, поддерживается устойчиво. Давление в камере около одной атмосферы. Он лежит такой же. Бледный, серьезный. Волосы на лице не отросли; говорят, что будут брить раз в месяц или, может, реже. Один раз в полчаса автомат делает ему одно дыхание. Он хорошо придуман, а то было бы неприятно, если бы торчала трубка изо рта. Почку за все время включали четыре раза — так медленно накапливаются шлаки.
Боюсь, что с плазмой будут трудности, пока не переедут сюда, в клинический городок. Станция отказала сегодня, хорошо, что у меня было припасено, я знаю их. Придется устроить скандал. Попрошу вмешаться Петра Степановича, они его боятся.
Но возвращаюсь к главному.
Чем ближе приближалось воскресенье, тем напряженнее становилась атмосфера. После того вечера с магнитофоном и стихами больше ничего приятного вспомнить не могу. Иван Николаевич был задумчив, суховат. Темы для разговоров не находилось. Кроме того, его раздражали процедуры по подготовке, особенно высокие клизмы. Ему трудно было справляться одному, а мне не разрешал. “Еще чего скажешь! Любовник, которому ставят клизму!” (Милый! Ему было стыдно, что он уже не любовник. Как мужчины все- таки глупы в этом!
Женщины тоже люди, но чувственная сторона любви может совсем уйти, без остатка…) В общем мне были неприятны эти посещения. Иногда вдруг вспомнит какое-нибудь из наших свиданий. “Помнишь, как мы с тобой ходили в горы, когда были в санатории. Я тогда здорово шел, тебя за руку тащил”. Улыбался так хорошо, я обрадовалась, прильнула к нему. Но улыбка вдруг сошла, лицо потемнело, вздохнул. “А теперь вот лежу как колода, ноги опухли…” И мне стало так неуютно около него.
Я, наверное, немного отодвинулась, он заметил, снова улыбнулся, нежно. “Тебе, наверное, плохо со мной, Лю? Знаешь, я не могу сдержать досады на все, на весь мир”. Так, кажется, говорил. Потом просил, чтобы я не обижалась, что ко мне у него, кроме нежности, нет никакого чувства. Руки целовал тихонечко, чуть-чуть. Губы сухие. Опять задумался, хотел что-то говорить, махнул рукой, дескать: “Не поймешь!” Я встала, начала что-то делать. Он лежал, хмурился. “Иди уж домой, Люба. Тебя, наверное, ждут”. Я потом бежала по темным улицам, плакала от обиды. Дола заметила, что я не в себе: “Что с тобой, мамочка?” Такая нежная девочка, все чувствует. Что-то я ей отвечала, не помню…
Так было все три последних дня. Ребята приходили к нему, предлагали ночевать, но он не соглашался. Леонид приходил тоже каждый день. Говорил Ваня, что бывал пьян сильней, чем обычно. Вот тоже странный человек, судя по рассказам.
Я как женщина думаю, что, наверное, у него с женой неполадки… Ваня отрицает. Но он может и не знать. В общем он вызывает во мне какую-то неприязнь. В воскресенье пришел на операцию, простился, посидел угрюмый, пока Ваня уснул, и ушел, прямо убежал, не сказав ни слова. Трезвый был, кажется, а может, я не разобрала, не до того было.
Каждый вечер были слезы. Я бы могла и дольше у него пробыть. Павлу я не объясняла, куда иду. “Мне нужно уйти на некоторое время”. Он не спрашивал. Тоже трудное дело, но об этом говорить не стоит…
