Убежала, не могла больше. Не слышала, что сказал в ответ, взгляд только запомнился — жалкий, беспомощный…
Леонид ходил по коридору, курил. Видела, он пошел к его двери. Так и не использовала свои десять минут, не сумела удержаться. До сих пор казнюсь. Я их проплакала в уборной на подоконнике. Потом умылась, вытерлась платком и пошла вниз, в операционную. “Вот теперь уже совсем все. Совсем”, подумала. Как же буду жить без него?
Вот живу. Хожу на работу, готовлю обеды. Вчера стирала.
Оперирую. Английским занимаюсь вместе с Долой. А душа как замерзшая до сих пор.
И что это такое — любовь?
Нужно продолжать. Все страшное уже позади. Я уже двигалась после этого как автомат, разговаривала даже о посторонних предметах, но не помню о чем.
Когда я пришла в операционную, то Вани и Володи еще не было. “Значит, Володя его приведет сам. Хотя бы не упал на лестнице. Полагается везти на коляске”.
Я начала мыть руки. Больше уже не смогу его потрогать.
Как всегда, эта процедура меня немного успокоила: я вступила в сферу привычных рефлексов. Мы мылись с Вадимом вместе, над одной раковиной, в соседней комнате, выполняющей роль предоперационной. Мылись молча, говорить не хотелось, у каждого свои мысли. Я боялась, как бы сердце у него не остановилось раньше времени, как бы не наступило перерастяжение левого желудочка: вдруг клапаны аорты держат плохо? Что тогда делать? Вскрывать плевральную полость, массировать сердце и срочно нагревать, отказавшись от анабиоза? Только, наверное, это уже не нужно, лучше умереть под наркозом, чем мучиться, умирая от лейкоза. Я рассуждала об этом здраво, я ведь доктор, привыкла оценивать жизнь.
Но все равно придется на это идти — на оживление — так требуют наши врачебные каноны, до конца.
Вадим сказал, что боится: вдруг не сумеет обнажить сосуды? Руки будут дрожать. Я его успокоила, обещала, что помогу, что сделаю сама, если нужно. Пусть он только проведет катетер через межпредсердную перегородку, в левое предсердие. Поделилась с ним своими опасениями, и, наверное, напрасно, так как он совсем пал духом. Не помню, что он говорил, но было видно, что он любит Ваню. Это приятно.
Мы помылись и начали одеваться в стерильные халаты.
С хирургической точки зрения операция пустяковая — обнажить две вены и артерию. На совете решили, что дренировать вены шеи не стоит: охлаждение в камере с кислородом не требует высокой производительности АИК.
Почему-то они долго не приходили, и Поля пошла узнать, в чем дело. Но сразу же вернулась: “Идут!” Вот и они. Ваня очень бледный, идет медленно. Л.П. поддерживает его под руку. Улыбнулся вымученной улыбкой, поздоровался: “Здравствуйте” (Игоря, Полю и Валю он еще не видел). Переодет в пижаму — это тоже было предусмотрено планом. Я видала эту пижаму, даже промелькнули какие-то картины из прошлого.
— Ну что ж, Иван Николаевич, ложитесь, будем начинать.
Какие это жестокие слова: “Ложитесь, начинать”! То есть они обычные, неизбежные, но приобретают страшный смысл, когда их говорим больным перед тяжелой, рискованной операцией. И все-таки сейчас это было еще страшнее, они звучали как сигнал к началу казни. “Ложитесь, будем начинать”.
Это сказал Юра, и мне было неприятно: как будто подгоняет.
— Давайте попрощаемся стоя. Подходите, я вас расцелую.
Первым подошел Юра. Ваня что-то тихо ему сказал, я не расслышала, уже потом узнала: “На тебя вся надежда”. (Мы потом сидели и вспоминали каждый жест, каждое слово.) Поле: “Замуж выходи, плохо одному”. Мне это было неприятно. Разве он один? И разве замуж — такое уж счастье?
Игорю: “Держитесь дружно, пожалуйста, не ссорьтесь”.
Володе: “Вы меня извините, что втравил вас в такую историю”. Тот что-то пробормотал вроде: “Что вы, что вы, не стоит”. Отвернулся к стене. Наверное, такие выражения лиц раньше бывали после исповеди и причастия: каждый смотрит внутрь себя.
Вале просто сказал: “Будь здорова”.
Мы с Вадимом были в стерильных халатах, поэтому подходили осторожно, и он целовал нас в лоб издали, чтобы не запачкать.
Вадиму он сказал: “Будь сдержан с людьми. А в науке, наоборот, нужна смелость. Я вот не был достаточно смел и поэтому сделал очень мало”.
Мне только прошептал: “Держись, Лю”. Очень тихо, так что даже я плохо слышала. Для меня это было уже все равно.
Л.П. прощался последним. Они обнялись. Леонид старался рассмеяться, но получилось плохо. Но Ваня улыбался хорошо.
— Прощай, Леня, прощай. Долго мы с тобой дружили, но всему приходит конец. Ничего тебе не завещаю, знаю, что бесполезно.
Тягостная была сцена, я описать не умею.
— Ну, теперь полезу. Помогите, ребята. — И он начал забираться на стол. Володя ему помогал. Выглядело это неловко и как-то жалко. Было видно, что тело плохо слушается его. Я пыталась представить, что он думает: наверное, главная мысль была: “Убежать”. Но он держался и, кроме неловкости движений, ничем себя не выдавал, разве что растерянным выражением лица. Я тоже держалась, тем более что маска была натянута до самых глаз. (Ресницы я не красила уже неделю.) Сидя на столе, снял пижаму. Очень худой — кожа да кости.
Лег и на несколько секунд зажмурил глаза. Испугалась: слезы? Все замерли, было абсолютно тихо. Видимо, он собирал все свои силы, все мужество. Лицо постепенно как-то успокоилось, глаза открылись, он улыбнулся. Перед нами был снова Иван Николаевич Прохоров, для меня — Ваня.
Оглядел всех по очереди, улыбнулся, немножко иронически.
— Ну, до свидания. Встретимся лет через десять.
Подставил Поле руку для инъекции: она должна была ввести внутривенно наркотик для вводного наркоза тиопентал, а также релаксанты. В вену она попала сразу, я еще подумала: “Молодец”. Потянула поршень, кровь показалась в шприце. Поля взглянула вопросительно на меня, как будто я здесь главная. Я кивнула, значит вводить. Он смотрел в потолок с безучастным выражением лица, как будто его уже не было среди нас.
Поршень задвигался, и через несколько секунд глаза закрылись. Он заснул, и мы все тихонько вздохнули с облегчением: тягостная сцена прощания кончилась. Теперь оставалось каждому хорошо сделать свое дело. Однако тишина еще стояла в комнате некоторое время.
Я устала, конечно. Целый вечер пишу без перерыва, исписала целую тетрадь. Его уже нет, теперь остался только отчет.
Напишу в другой раз. Куда теперь спешить?
Целую неделю не бралась за писание. Главное уже написано. Прошлый раз я его как бы вторично похоронила. Но все-таки я обязана закончить.
Сегодня пятница, почти две недели с момента. Захожу каждый день, как ходят вдовы на могилы первое время. Потом перестают ходить, и я, наверное, перестану. Такова жизнь. Хочется протестовать, удержать, а не могу — сама замечаю, что уже не все время думаю, что отвлекают другие дела.
Буду продолжать.
После того как он заснул и дыхание почти прекратилось от действия релаксантов, Володя быстро ввел ему трубку в трахею, приключил аппарат с закисью азота и начал раздувать легкие с помощью дыхательного мешка, как всегда делают при операциях.
Сняли пижамные брюки и трусы, и он остался голый и одинокий. Впечатление, что группа врачей- злодеев собирается совершить преступный опыт, как это было во времена фашизма.
Я потом спрашивала — многие думали об этом, о преступлении. Мне было неловко, и другим тоже. Наркоз уже налажен, а мы чего-то медлили. Юра нам напомнил: пора.
Тогда Поля побрила его волосы в паховых областях, а мы с Вадимом смазали йодом место операции.
