улице, мне плакать хочется. Я маму вспоминаю.
— Не трусь, — сказал он голосом сильного человека. — Я тебя не трону. Ты правда согласен?
— Правда.
И тут я понял. Вспомнил, кого он мне напоминает. Не удивительно, что я не сразу догадался. Мы разбаловались, отвыкли, пропал иммунитет. Привязали тип к признакам быта, к канарейкам, устарелой мебели. Мещанин. Вот кого он мне напоминает. Озверелого мещанина. Резерв фашизма. Самый загадочный феномен предыдущей исторической эпохи. Последний социально исторический тип. С исчезновением классов можно уже говорить только о типе психологическом. Впрочем, о психологическом типе можно было говорить всегда, только это не решало дела, проблемы эпохи решались на социальном уровне. И я подумал: «Интересно, черт возьми, а что, если попробовать?»
— Попробуем, — сказал я.
— Смотри, без дураков.
— Дураков нет, — сказал я. — Я вступаю с тобой в коалицию. Тебе всегда будет нужен смышленый помощник.
Он не сразу заговорил, сначала помолчал.
— Теперь верю, — сказал он.
— Господи, почему? — спросил я.
— Я вижу у тебя реальный интерес. Возможность уцелеть заставляет тебя согласиться на ограничение твоих вожделений.
— Да, на ограничение, — сказал я.
— Не горюй, — доброжелательно и презрительно сказал он. — И потом это все временно. Для меня это только начало. Потом я улечу, и ты останешься хозяином земли. Ну, конечно, с подчинением центральной планете, которую я выберу в солнечной системе. А потом в галактике. Земля, конечно, провинция, но еще Юлий Цезарь сказал: лучше быть первым в деревне, чем вторым в городе. Так что не огорчайся.
— Юлий Цезарь был мещанином, — сказал я.
— Какая разница, — сказал он.
— А где гарантия, что ты меня разбудишь? — спросил я.
— Чудак! Мне необходим толковый помощник.
— Черт возьми, — сказал я, — теперь верю. Тоже вижу твой реальный интерес.
— Ну вот ты наконец-то понял. Слушай меня всегда. Я научу тебя жить.
«Откуда у него эта лексика? — подумал я. — Нет. Я не могу отказаться от этого случая. Представляется неповторимый случай узреть идеалы мещанина не снаружи, а изнутри. Именно идеалы. Не канареек, которых боялись в прошлом, не низкопоклонство перед барахлом, а свободу воли мещанина».
— Добро, — сказал я. — Спущусь в подвал. Включу общий рубильник. А ты следи за приборами.
Он поднял пистолет:
— Не дури.
— У бездарного человека сомнение выражается в недоверии, — сказал я. — Господи, с тобой невозможно работать.
— Я тебе это припомню, — прошипел он.
— Энергия нам понадобится вся, телефоны отключены, оружие и ключи у тебя. Какие тебе еще нужны гарантии?
— Ну иди…
— Боишься, — сказал я. — Эх ты!.. А еще хочешь управлять галактикой.
— Пошел вон… а то я передумаю, — сказал он. — И убью тебя… э-э… не отходя от кассы.
— Осваиваешь идиомы, трусишка, — сказал я и пошел прочь.
И мне пришло в голову, что только большой трус может мечтать о власти над миром. Так как только она может дать ему иллюзию безопасности — так он надеется, и жаль, очень жаль, что не сохранились энцефалограммы великих тиранов.
Трусу необходимо попытаться завоевать мир, он не может позволить себе роскошь отказаться от этого, он же должен себя обеспечить.
И я тогда подумал: ну нет, я от этого отказаться не могу.
Узнать подлинные идеалы мещанина, без вранья, на самом деле, без игры в сверхчеловека, в сильную личность, без павлиньих перьев, без игры в цинизм, узнать, так сказать, без нижнего белья, голенького, побывать в подсознании — ну нет, от такого путешествия я бы не смог отказаться. Чересчур важные сообщения я мог принести людям. А риск? Пусть будет риск. Путешествовать необходимо, жизнь сохранить не обязательно, сказал Магеллан. Меня душила ярость.
Я спустился в подвал.
Конечно, все четверо пришли, как и грозились. Господи, какое счастье, что они нарушили мой приказ не приходить!
Они все четверо сидели на большой трубе воздушного охлаждения.
— Опыт удался, — сказал я им. — Действительно, можно заглядывать друг другу в душу. Ребята, вы молодцы, что пришли. Я пень. В общем опыт удался.
— Последний, я надеюсь? — спросила она.
— Предпоследний, — сказал я. — Двери все заперты, а ключи у него. Телефоны мы с ним отключили сами, чтобы нам не мешали, но дело в том, что у него оружие. Вы были правы, ребята. Это подонок.
— Так, — сказала она.
Парни быстро соскочили на пол и смотрели на нее. Курчавый взял лом.
— Отставить, — сказал я. — Мне надо провести последний эксперимент. Объяснять некогда. Дело касается его идеалов. Я должен знать. А вдруг что-нибудь полезное?
— Каких идеалов? — сказала она. — Вы все с ума посходили… Один потерял любовь в прошлом, другой в будущем, а третий пробует на себе отраву — хочет узнать идеалы подонка… Фантазеры несчастные!..
— Ребята, — сказал я троим, — если бы у вас был выбор: спасти себя или ее, что бы вы сделали?
Все трое кивнули.
— Ясно… Теперь вы видите? — сказал я ей.
— Я очень боюсь за вас, Алеша, — сказала она.
— Девочка, все будет хорошо, — сказал я.
Она резко подняла руку.
Я сразу понял. По лестнице шелестели шаги. Легкие, как будто бежала крыса. Потом все стихло. Потом завертелась ручка двери.
— Отвори… — сказал он из-за двери.
— Слушай, подонок, — сказал я, — иди наверх и жди меня там. Если еще раз придешь — все отменяется. Ты меня понял?
— Я буду стрелять, — сказал он.
— Лапочка, — сказал я нежно, — тебе же тогда конец. Кроме меня, никто не согласится на этот опыт, а времени у тебя до утра. Утром придут люди.
— Согласится… — неуверенно сказал он.
— Оставим глупости, — сказал я. — Мне надоело. Я иду к двери. Стреляй, сволочь. Ну!
— Ладно. Я подожду еще, — сказал он. — Только поскорей, не копайся… А почему у тебя голос дрожит?
— У меня колебания… Я борюсь с собой, — сказал я, зажимая рот курчавому и пытаясь вырвать у него железный лом.
— Ага, — сказал он. — Теперь верю.
И стал подниматься по лестнице.
Курчавого оттащили.
— Видели? — спросил я.
Все тяжело дышали.
