тураевские бумаги, а?
– Что-о? Иди-иди… - Коломиец даже взял с соседнего стула портфель и положил его себе на колени. - Не хватало мне, чтобы ты еще на этом гробанулся.
Но Борис уже воодушевился: теперь всю свою эмоциональную мощь, которую недавно расходовал на ерунду, на абстрактную - без фамилий и юридических фактов - критику положения в своей науке, он направил на ясную и близкую цель: прочесть заметки.
В паре “Борька - Стась” в школьные времена он был старшим, Коломиец ему всегда уступал, и теперь он рассчитывал на успех.
– Да бро-ось ты, в самом-то деле, внушили вы там себе бог весть что! - начал он. - Ну посуди трезво, если еще способен: вот я сижу перед тобой - молодой, красивый, красномордый… - и оттого, что прочту какие-то бумаги, вдруг околею?! Анекдот!
– Те были не менее красивы, чем ты. А Хвощ так даже и красномордый.
– Ну хорошо, - зашел Борис с другого конца. - Ты сам-то их прочел, эти бумаги?
– Конечно. И не один раз.
– Ну и жив-здоров? Температура, давление, пульс - все в порядке?
– Хм, так ведь я другое дело, я не физик.
– Дубы вы все-таки там в прокуратуре, извини, конечно, - сил нет! Что твой шеф, что ты. Для вас все физики на одну колодку - вот вы и поделили мир на две неравные части: одни, “физики”, прочтя заметки, все понимают и умирают, другие, “нефизики”, ничего не понимают и остаются живы. Боже, как это примитивно! Ведь в физике столько разделов, направлений…
Коломиец, хотя сердце его помальчишески таяло, когда Борька устремлял на него просящие зеленые глаза, решил быть твердым, как скала.
– Между прочим, пока так и было, физики, прочтя, умерли, нефизики остались. И не заговаривай ты мне зубы, Борь, ничего не выйдет. Для тебя - именно для тебя, с твоим богатым воображением - эти записи губительны.
– Что ты, Стась, говорю тебе без дураков: перед тобой сидит диалектический оптимум.
– Это ты, что ли?
– Именно я. Я - физик-квантовик, с теориями пространствавремени знаком постольку поскольку, для общего развития… хотя лучше тебя, разумеется. То есть в достаточной степени лучше, чтобы вникнуть в суть заметок Тураева, но явно недостаточно, чтобы - даже если верить в твою с Мельником кошмарную теорию - от этого прыгнуть в ящик и захлопнуть над собой крышку. Усвоил?
– Ага… Вообще в твоих доводах что-то есть,-сказал Стась.Мы действительно упростили деление до “физиков” и “нефизиков” - это примитивно, ты прав. Вот и надо будет найти кого-то с таким диалектическим оптимумом и дать ему на заключение.
– Так ты уже нашел, чудило! Давай, - Борис протянул руку к портфелю.
– Э, нет, Борь, только не тебе! Физиков много, а ты для меня один.
– То есть… ты нахально берешь подсказанную тебе идею, а меня побоку, так? Не хочешь уважить меня как специалиста? - Чекан потемнел.
– Да не сердись ты, чудак-человек, ведь рискованно же очень!
– Понимаю: заботишься о моей жизни, а заодно и о своем прокурорском будущем. Ну, так считай, что лично для тебя я уже покойник. Меня нет и не было. Девушка, получите с меня!
Ну, если Борис потребовал счет, это всерьез. Коломиец заколебался:
– Да погоди ты, погоди… Ладно, - он раскрыл портфель, - дать я тебе их с собой не дам, а здесь прочти. Ты сейчас пьян, не все усвоишь - валяй.
И он начал по листику выдавать Борису - сначала конспект Загурского, а затем и заметки Тураева; прочитанное тотчас забирал назад.
– Да-а… - потянул Чекан, возвращая Стасю последнюю страницу. - Действительно, есть над чем поломать голову. Совершенно новый поворот темы.
– А конкретней? - придвинулся к нему Коломиец.
– Что - конкретней? Вот теперь возьму и умру, ага!
– Ты так не шути, пока что счет 3:0 не в нашу пользу. А все-таки по существу ты можешь что-то сказать?
– Понимаешь… - Борис в затруднении поскреб плохо выбритые щеки - сперва правую, потом левую. - Так сразу и не выразить, подумать надо. Ну первую часть этой идеи - что в записи Загурского - я и раньше знал. Вся физическая общественность нашего города о ней знает, разговоров немало было. Но… это ведь только присказка, а сама-то сказка - в записях Тураева. Сан Саныча. Верно, есть там что-то такое… с жутинкой. Сразу и не ухватить, что именно… - Чекан задумался, потом сказал: - Поэт все-таки был Александр Александрович, именно физик-поэт, физиклирик, хотя журналисты по скудости ума и противопоставляют одно другому. Он умел глубоко чувствовать мысль, умел дать образ проблемы, понимаешь?
– Нет, - сознался Стась.
– Как по-твоему, чем был бы Тураев, если бы отнять от него, от его богатой личности физику: знания, идеи, труды… ну и, само собой, приобретенные благодаря знаниям, идеям, трудам степени, должности, награды, звания… Даже круг знакомых и друзей? Чем? И не тот, молодой Тураев, который хотел в летчики пойти… - интересная, кстати, подробность! - а нынешний, вернее сказать, недавний. А?
– У него был значок “Турист СССР”, - подумав, молвил Стась.
– Вот видишь! Теперь понимаешь?
– М-м… нет.
– Вот поэтому ты до сих пор и жив! - Чекан поднялся. - Ну ладно, мир праху физиков-лириков! - Он подал руку Коломийцу. - За меня можешь не волноваться, лично я физик-циник, ничего на веру не принимаю. Пока!
И он удалился задумчивой походкой в сторону проспекта Д. Тонкопряховой, предоставив Коломийцу расплачиваться за обед; последнее было справедливо, поскольку Стась все-таки получал рублей на тридцать больше.
Следователь Коломиец с беспокойством смотрел ему вслед.
“Ну если и Борька на этом гробанется - сожгу бумаги. Сожгу - и все, к чертям такое научное наследие!”
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
По системе йогов для исцеления какого-либо органа полагается сосредоточиться на нем и думать: я и есть этот орган. Некий товарищ попытался таким способом подлечить сердце, сосредоточился, но вместо того, чтобы подумать: “Я и есть сердце”, - нечаянно подумал: “Я и есть инфаркт”.
Хоронили с музыкой.
Как мы чувствуем мысль?
