согласился, что и в самом деле сравнительно с дымковской моделью чудовищная концепция Козьмы Индикополова о Вселенной на трех китах выглядит верхом математической гармонии.
– Но вы снова забываете, что видите сейчас мироздание снаружи… неужели вам кажется, что из кармана или рукава можно точнее усмотреть истинный покрой пальто или пиджака? - тихо посмеялся Никанор Втюрин, причем создавалось впечатление, что какие-то утаенные от меня подтверждающие факты внушали ему подобную уверенность. - Ничего, послезавтрашние подмастерья звездных наук благоговейно утрясут наши черновые недоделки на своих более совершенных арифмометрах. Здесь зерно всех будущих открытий о Вселенной… теперь держите его крепче, чтоб не склюнул сквозь пальцы какой-нибудь проворный петушок!
Наконец-то вся доступная для обзора Вселенная умещалась в моей ладони. Свет отдаленной правды лежал на ее дразнящерасплывающемся чертеже. Больше всего она походила на беглый набросок, с натуры нарисованный ребенком. Трудно было глаза от него отвести, словно от кона с видом на вечность, к. сожалению, нарисованную всего лишь на фанере, как оказалось чуть позже, при свете наступавшего дня. Попутно в воображении моем уже возникало ожидавшее меня небольшое, районного значения, аутодафе с участием в главной роли оскользнувшегося автора, пылающего на вязанках ереси под унывное пение ритуальных уравнений.
На прощанье по установившейся привычке мы с Никанором вышли посидеть под сиренью возле домика со ставнями. Скамейка была холодна и мокра от ночной сырости, лучи пробивались сквозь рассветный падымок, радужно искрилась сизая в росе трава. Без единой соринки тишина окраины располагала к молчанью о предмете состоявшегося ночного бденья. Машинально поднял я голову сравнить портрет с оригиналом. Покамест ни промышленный дым из окрестных труб, ни тучка, ни птица на пролете - ничто не омрачало пророзовевшую синь.
Любое мечтанье идеально вписывалось в тот девственно чистый над головой лист, будто ничего не бывало там прежде.
Издревле населяемая виденьями пророков и поэтов, небесная пустыня была готова принять новые караваны призраков, что пройдут по ней транзитом после нас. И тогда по сравнению с нею модель мироздания по Дымкову, ныне предаваемая огласке в качестве следственного материала к распознанию последнего, показалась мне лишь учебным пособием по анатомии верхоглядства.
Впрочем, что касается меня лично, то я никогда не сомневался в дымковском ангельстве.
ВИКТОР ГУМИНСКИЙ ВЗГЛЯД СКВОЗЬ СТОЛЕТЬЯ
“Характеристическая черта новых поколений - заниматься настоящим и забывать прошедшее, человечество, как сказал некто, как брошенный сверху камень, который беспрестанно ускоряет свое движение; будущим поколениям столько будет дела в настоящем, что они гораздо более нас раззнакомятся с прошедшим…”
Эти замечательные своей печальной искренностью слова принадлежат В, Ф. Одоевскому - одному из самых крупных русских литераторов первой трети XIX века. Отнесены они к “будущим поколениям” 44 века (героям утопии Одоевского “4338 год”), но уже сейчас поневоле приходят на ум, когда обращаешься к той области прошедшего, где их автор оставил столь заметный след - русской фантастике.
Эта литература мало исследовалась специалистами, а широкому читателю она и вовсе неизвестна. Произведения фантастического жанра разбросаны в труднодоступных старых изданиях и далеко не полностью учтены даже новейшей библиографией [Например, в указателе Б. Ляпунова, приложенном к книге А. Ф. Бритикова “Русский советский научно-фантастический роман”. Л., 1970, полностью отсутствует фантастика XVIII века, XIX век представлен выборочно, причем в этот малый ряд попали сочинения, не имеющие никакого отношения к фантастике или связанные с нею только своими “фантастическими” названиями (отрывок из “астрономического” романа И. Гурьянова “Комета 1832 года” и некоторые др.).].
Если они и переиздаются - что случается крайне редко, - то только в составе авторских сборников. Но русская литература, как известно, не знала устойчигой специализации, присущей литературной современности. У нас не было как таковых и писателей-фантастов - литераторы выступали в этом жанре весьма нерегулярно. Поэтому в авторских сборниках непроизвольно выделяются нефантастические произведения - их, как правило, больше в наследии писателя - фантастика же остается в тени.
И конечно же, эти сборники не могут (да они и не ставят подобной цели) дать представления о своеобразной линии историколитературного развития, объединяющей в едином целом русской фантастики творчество разных писателей.
А ведь именно ее продолжает столь популярная в наши дни научная фантастика. Именно здесь аналогия с “брошенным камнем”, сделанная Одоевским, особенно уместна: ведь малозаметное на фоне других литературных явлений начало русской фантастики (преимущественно в слегка беллетризированной форме философских трактатов о будущем), казалось, никак не предвещало этого бурного расцвета, захватившего и область чисто развлекательной литературы.
Современная фантастика явно прибавила в “литературности” сравнительно с прежней утопией - разновидностью философского творчества. Но и в новой системе литературных ценностей XX века, где ей отведено заметное и вполне автономное место, фантастика сохраняет как генетическую, так и функциональную связь с утопией, объединяя тем самым ранее далеко отстоявшие друг от друга понятия: самого серьезного - философского и легкого - популярного чтения.
Но не нужно думать, что этот процесс начался только в XX веке. Русскую фантастику можно назвать прообразом современной и по части разнообразия литературных форм: во всяком случае, уже в XIX веке мы встречаем наряду с традиционной утопией и научно-популяризаторские произведения, и образцы космической фантастики. От журнального фельетона до философской аллегории - таков был ее жанровый диапазон.
И если сейчас мы объясняем “феномен фантастики XX века” в основном внелитературными причинами (научно-технической революцией и т. п.), то это никак не отменяет его “подготовки” в недрах собственно литературы: так явление советской фантастики было подготовлено всем предшествующим развитием фантастики русской.
Но значение русской фантастической литературы, разумеется, не исчерпывается подобным ретроспективным подходом. Хотя с его помощью и проясняются тенденции, наметившиеся в прошлом, становится виднее соотношение между тем, что литературоведы называют магистралью литературного процесса (ее у нас определял реалистический роман) и линиями периферийными, пограничными с другими областями словесного творчества.
Русская фантастика обладает собственной и вполне определенной художественной ценностью, имеет свою, почти неизученную историю, тесно связанную с развитием реализма в русской литературе, и, быть может, в гораздо большей степени, чем мы это сейчас представляем.
Называл же крупнейший реалист XIX века Достоевский свой творческий метод фантастическим реализмом. Исследования последних лет позволяют конкретно связать его творчество с историей русской социальной фантастики. Так, Р. Г. Назиров убедительнейшим образом доказал, что эпилог “Преступления и наказания” (1866) несет в себе следы влияния утопии Одоевского “Город без имени” (1839). Заимствуя некоторые образы, темы Одоевского, Достоевский сохраняет и антибуржуазный пафос этого фантастического произведения, пророчествующего о крушении цивилизации, построенной на бесчеловечных принципах.
Приведем еще один пример. Знаменитая “фантастическая триада” из “Дневника писателя” Достоевского (“Бобок” - 1876, “Кроткая” - 1876, “Сон смешного человека” - 1877) - это своего рода продольный разрез мировой жизни, напоминающий образ вселенной в древнерусской литературе (ад - земная жизнь - рай). А в
