шагах от нас по-прежнему лениво и бездумно плещется море.
…и последнее, главное
Не люблю хостинский вокзал. Многолюдье в отпуске противопоказано. И все же я несколько раз пытался заглянуть туда… в окошко камеры хранения. Незнакомку я, разумеется, не встретил. Зато встретил Женю. Это произошло поздним вечером, и она, как мне показалось, смутилась. Я был смущен не менее.
Что же удалось выяснить? Что там работает отныне мужчина, и он непохож на того типа в очках, которого я приметил в старом помещении, под эстакадой. Работает он там, насколько мне известно, и по сей день. Кажется, камеру хранения позже перевели на старое место. Незнакомка больше не появлялась. Думаю, она поплатилась все же за неопытность. С вещами в камере хранения пока не происходило ничего загадочного, голубой комнаты как не бывало. И это лишний раз говорило о серьезности случившегося.
Однажды на набережной я засмотрелся на зеленый камень в перстне. Молодая высокая грузинка стояла с подругой в нескольких шагах от меня. Камень на тонкой красивой ее руке живо напомнил о незнакомке.
Вот когда вспомнился странный сон! И светлый круг на стекле вертолета, и сломанная игла в оконном переплете… Камера хранения под эстакадой закрыта не случайно: ведь это вмешалась вторая женщина с зеленым гранатом. Наверное, это совсем обычная с виду женщина, а узнать ее можно по лучистому камню. О ней говорила со мной во сне незнакомка!
(“Узнать предупредившего я могла бы по зеленому гранату. Такому, как у меня. Разве что крупнее и ярче”. - “Значит, это женщина?” -т- “Женщина. Только… как это сказать… выше рангом…” - “И она здесь?… Та, другая?” - “Выходит, здесь”.)…Я потянул Женю. Она освободила свою руку. Я подошел к девушке- грузинке. Мне запомнилось ее имя: Tea. Подруга ее вставила словцo:
– Все же Tea не продавщица ювелирного магазина, чтобы спрашивать у нее о драгоценностях.
– Ну что ты, Нина, - возразила ей Tea. - Если человек хочет узнать, что это за камень, я отвечу. Мой родной дядя Гиви подарил этот перстень мне в день рождения. - И Tea царственно подняла руку и показала мне его, и я убедился, что это не совсем то.
– Камень вам очень идет, - произнес я, памятуя, что Женя, вероятно, наблюдает сценку.
– Очень! - ответила подруга с акцентом (в грузинском языке нет ударений): - У Tea зеленые глаза, а у дяди Гиви хороший вкус.
– Спасибо, Tea. Спасибо, Нина, - скомкал я разговор, пытаясь быть учтивым.
Подруга Нина пожала плечами. Я вернулся к Жене, она холодно сказала:
– Интересуешься зелеными камушками?… Это хризолит, а вовсе не гранат.
– Теперь я это знаю. Спасибо.
Чуть позже я вспомнил этот эпизод, но тогда меня уже не удивило, что Женя на расстоянии нескольких шагов смогла рассмотреть, что это не гранат, во всяком случае, не тот гранат, который я искал.
Мы пошли на пляж. Искупались. Знакомая электричка промелькнула в послеполуденный час над берегом. Аромат смол, пологие волны, красноватая галька, тишина… Мгновенное, щемящее чувство утраты. Или, быть может, предчувствие тревоги…
– Я сейчас уезжаю, - спокойно произнесла Женя, - Как это - сейчас? А вещи, чемодан?
– Чемодан мне больше не понадобится.
– Шутить изволите!
– Нет. У меня всего несколько минут…
– Почему же ты меня не предупредила? - воскликнул я.
– Ну, знаешь… меня вовсе не надо провожать. Я сама.
– Сама!… - повторил я и осекся.
Женя поспешно собиралась, а сумочка ее оказалась открытой, и я заметил внутри большой зеленый камень. Я замолчал как завороженный. Наши глаза встретились. Она тянула сумочку к себе. Но продолжала смотреть на меня. Перстень выскользнул на гальку. И подкатился к моему локтю. Еще не осознавая происшедшего, я поднял его. Отполированные грани сверкнули, и под ними грозно вспыхнул белый огонь.
– Гранат… - бормотал я смятенно, разглядывая камень, - такой я уже видел…
– Дай-ка, - тихо сказала она.
Я понял все; некстати выдавил из себя: - Я никому не скажу, - и вернул ей камень.
– Можешь рассказать, если захочешь. Разве поверят? - Она улыбнулась..
– Значит, я тебя не буду провожать?
– Это невозможно.
– Непонятно, зачем тебе нужно было оставаться здесь так долго. Когда тебе вернули в камере хранения кофточку и ты обнаружила ошибку, все могло быть кончено. Ведь ты из-за этого сюда пожаловала?
– Но потом… был отпуск, каникулы, - проговорила оиа, а я подумал, что этот ответ ей вполне мог подсказать зеленый гранат.
– Я сама так решила. - Она поднялась. - И ни о чем не жалею.
Там, где были ее колени, в мелкой красноватой гальке остались две продолговатые ямки. Рука ее легла на мое плечо.
Гранат полыхнул зеленым огнем и оказался на ее безымянном пальце.
– Странно, что я не носила его на руке все эти дни, правда? - она наклонилась, словно хотела что-то добавить, но передумала.
…Я смотрел ей вслед, пока глазам не стало больно от ослепительного солнца.
ОЛЕГ КОРАБЕЛЬНИКОВ ДОМ
Когда они поженились, то можно было бы жить у родителей Светы, но они оба предпочли снять старый дом на окраине города, до того ветхий, что казалось - построен он в незапамятные времена. На самом деле дому было не больше полусотни лет, но постоянные ветра, близость реки и оползни состарили его, как старят человека житейские невзгоды. Дом был как дом, с красной кирпичной трубой, обломанными наличниками, с окнами, заколоченными досками. Люди, жившие в нем, оставили свои следы, и по ним можно было прочесть очень многое. Кто-то выбирал место, именно это, а не другое, кто-то рубил сруб - вот следы от топора, неизгладимые временем, а вот резные наличники, любовно сработанные рукой мастера. На косяке двери - зарубки, одна выше другой, это подрастали дети. Вот собака царапала крыльцо, и конура ее еще цела, и проволока для цепи, натянутая через двор.
В комнате на стенах - светлые пятна от фотографий и ковриков, поржавевшие гвозди, вбитые, казалось бы, в беспорядке, но когда-то каждый был на своем, необходимом месте, и на него вешали одежду, или полку с посудой, или занавески.
Люди годами обживали дом, и он сживался с ними, они привыкали друг к другу, притирались, и люди уже хорошо знали, что, скажем, вторая ступенька на крыльце поскрипывает, а входя в сени, нужно наклоняться, чтобы не задеть о косяк, и делали это спокойно и привычно. И дом, должно быть, тоже зависел от жильцов, ведь они заботились о нем, белили стены, конопатили щели и не хотели, чтобы он умирал преждевременно.
Он был их жилищем, неотъемлемой частью их самих, свидетелем их горя и радости, рождений и смертей, и вот они уехали обживать новый дом, а этот остался один, доживать свой век, уже почти мертвый без населявших его людей…
