– Что-то я никакой Сизовой не помню. Давно умерла небось?
– Давно. Когда этому старичку еще лет десять было - бабка моя рассказывала.
– И он все ездит? - с уважением в голосе спросил Юрий Егорович.
– Ездит. Сидит на ее могилке. Потом родственников дальних обойдет - их полдеревни - и назад, в город. А самая короткая дорога к кладбищу- через сквер, где бюст установили. Вот он вошел в сквер и бюст увидел. И начал он с ним разговаривать.
– С кем? С бюстом?
– С героем нашим. Они и земляки, и однополчане.
– А o чем говорил?
– Да сейчас расскажу. По порядку. Значит, дело было так…
“Да это никак Пётро? Точно, Петро! Он,- удивленно сказал Николай Иванович и, вскинув седую голову, обошел вокруг высокой тумбы, оглядев бронзовый лик и фас и в профиль: мужественное лицо с крутым подбородком, орлиный взгляд устремлен к небу. Прикрывшись от солнца ладонью, прочел вслух: “Герою Советского Союза летчику Петру Трофимовичу Трегубову от односельчан”.
– Похож, похож. Орел. Только молод больно - с фронтового фото лепили. Оно, пожалуй, и правильно. Героем он-то в 20 лет стал.
Ветра не было в это майское утро. Видать, вчера отбушевал. Залепил белым цветом черемухи свежекрашеную желтую скамейку, а раз отцвела черемуха, то и холод, обычный на ее цвет, ушел, тепло вернулось. Ветер далеко отшвырнул и алые лепестки тюльпанов, разбросал их по зеленой траве.
Глаза Николая Ивановича убежали от их алых пятен, скользнули по голубому небесному своду, по веселому разноцветью домов за сквером, по стайкам гомонящих птиц и иве с ветвями шатром. Хотел очи Николай Иванович увести вовсе в дальние пределы, даже голову серебряную закидывал будто за солнце, нависающее масляным блином над дальним лесом, хотел заглянуть, но непослушно скользили глаза вниз, сами отыскивали алые крапинки в траве. Видать, заполонила вдруг душу память, требуя времени для себя.
Будто ниже росточком стал Николай Иваныч. Ссутулился. Стало заметно, как тяжело старым некрепким уже ногам носить все его грузное тело бывшего подручного кузнеца, а потом летчика - с широкими плечами, могучим торсом, большой головой.
Тяжело уместился Иваныч на белой от черемухового снега скамейке, отряся цветы. Об одежде он забот не держал - синий потрепанный летний костюм давно не гладился, да и не был никогда Иваныч аккуратным и щеголем. Может, оттого, что мать рано умерла, не приучила, может, оттого, что жена заботы о его внешнем виде сразу на себя взяла, а теперь уж ей они не под силу. А вот сумку он установил бережно.
Звякнуло в ней стекло.
И-эх! Видать, ничего не попишешь. Не донесет он нынче заветную “Столичную” до деда Андрея - двоюродного дяди матери. Привык уж он с дедом после свиданья с материной могилкой неспешно посидеть под яблонькой за бутылкой, деревенской закуской, да на этот раз не судьба.
– Ну, что, Петро, помянем хлопцев,- тихо сказал Иваныч, доставая бутылку, две чарки простого синего стекла граммов на 50 каждая и газетный сверток с провизией - хлеб да сало. Наполнил обе чарки, чокнул одна о другую, выпил, крякнув, и заел хлебом.
– А ведь не пили мы тогда, Петро, не пили! Первый раз я спирт хлебнул, когда Саша Матюшкин в горящем самолете приземлился. Несли мы его в медсанбат, задыхались - паленым пахло. А из простреленной ноги кровь сочилась, на траву падала. Шли из госпиталя - ту кровь обходили. Тогда и наркомовские сто граммов выпили впервые. Да…
Я мальчонкой-то молока не видал, хотя корова в дому была. Мачеха бидон через день в Москву возила на продажу. Так я все мечтал: вырасту - одно молоко буду пить день и ночь. И до войны, когда на Электростали кузнечил, удивлялся на мужиков пьющих - мало их тогда до войны, пьющих-то, было: “И чего пьют эту гадость горькую? Купили б молока!” И на фронте первые месяцы положенные 100 граммов не брал, компотом и молрком заменял. А после смерти Саши понял. И ты тогда впервые выпил. И Катя твоя тоже чарку пригубила. 20 августа сорок первого года… и день тот помню.
…Стайка воробьев с гомоном опустилась у ног Иваныча. Самый отчаянный ухватил крошку с лавки, отскочил с победным свистом.
– Мало вам червей и мошек? Не зима ведь, ненасытные,- проворчал Николай Иваныч, но хлеба покрошил, рассыпал на песчаную дорожку.
– Помнишь, Петро, наш Батя хотел Сашу к Герою посмертно представить, да не до того стало в том августе… “Не за награды воюем”,- мы тогда говорили. За каждый полет любого можно к ордену представлять - такое время было. Но никто не знал, вернется ли из полета. Какие тут награды! Награды с 43-го начались, когда наша авиация превосходство в воздухе завоевала и немцы стали нас бояться.
Воробьи, склевав крошки, загалдели еще нахальней и заглушили последние негромкие слова Иваныча.
– Кыш, нахальное племя! Нет у меня больше хлеба, кыш!
От крика птицы вспорхнули, погомонили вблизи, но, видно, и впрямь чует эта придомная птица, есть чем поживиться или нет,- улетели.
И стало тихо.
Иваныч наполнил чарку, снова чокнул одну о другую, выпил, заел салом.
– Тихо теперь в деревне, Петро. Бабы подмосковные нынче барыни. Раньше бы в эту пору шум по всему порядку стоял - все б мычало, блеяло, кукарекало, хрюкало. Пастух бичом щелкает. Мужики косы отбивают: жиу-жиу. Музыка! А теперь в Москву съездили, отоварились дня на три и молоком, и яйцами, и колбасой, и спят! А я-то привык по летной привычке в пять вставать, а поговорить не с кем. Жену не добудишься, дети отдельно живут. Вот и навострился сам с собой разговаривать. Ну, выпьем по третьей, Петро! И-эх! - Иваныч налил свою чарку, чокнул о полную вторую, но пить не стал, задумался.
– На День Победы, года три назад, ты еще живой был, Катю твою встретил в парке Измайлово. Верней, почему твою? Не твоя давно она. Вначале и говорить о тебе не хотела. Маленькая, худенькая, а все такая же светлая, и глаза удивленные, как у дитя. Нехорошо ты с ней поступил, Петро, недобро. Говорил я тебе об этом тогда, так ты на меня петушком, петушком! Не твое, дескать, дело, разлюбил я ее! Я и поверил, оробел - коль разлюбил, что скажешь? А потом, как узнал, кого полюбил - сплюнул: этакая хаханя! По любому поводу ха-ха да хи-хи- сказать-то нечего. Зато дочь генерала. Ты это мне брось - разлюбил! - погрозил Иваныч бронзовому Петру- Катю-то весь полк не то что любил - боготворил! Никто ее обидеть не смел. А ты обидел. А ведь знал уже, что ребеночка от тебя она ждет. И ведь какая! Сама дате дитем, а смолчала, и как уехала, так ни слуху ни духу. А ведь тогда, чтоб алименты получить,- только пальцем укажи на любого, хотя б незнакомого, и заставили бы платить. Сама она сына твоего вырастила и внуков дождалась. А ты их и не увидел! И с генеральской дочкой жил - все на сторону смотрел. Уж какая она смешливая была - а тут и смеяться разучилась, все поварчивала, помню, да папашу на тебя натравливала, чтоб блюл очаг ваш. Да куда там! И чем ты девок брал? Кудрями да песнями?
Иваныч оглядел бронзовую гриву Петра, вздохнул:
– Пел ты соловьем. “Первым делом, первым делом самолеты, ну, а девушки, а девушки потом”. А мы, дураки, подпевали. Не можем мы, русские, без запевалы, без заводилы. И любим их, и прощаем все. А ведь, выходит, Петро, не любил я тебя,- удивился Иваныч.Просто не задумывался раньше, не сознавал. Нет, не любил. Скажешь, завидовал? Теперь на старости чего скрывать - кудрям и голосу - завидовал, красавцем тебя считал: “Мой друг Петро” - гордо тебя величал так. А в летном нашем деле завидовать было нечего - не хуже тебя летал. Машину чувствовал как свое тело - позвоночником, каждой косточкой, бывало, взлетишь на ней, милой, а по спине холодок восторга. Но ох как не хотел я с тобой в паре летать! Не доверял. Геройский ты парень, что и говорить - звезды по праву носишь.
Двенадцать самолетов сбил. Но ты только о геройстве своем и думал.
Помню, ходил ты ведомым у нашего Бати. Так ведь чуть не погубил его.
Погнался за недобитым фашистом и забыл, что долг твой- командира охранять, на хвосте у него висеть. Изрешетили тогда самолет Бати. Как сам-то он уцелел, не знаю. И какой же широкий человек был - и простил тебя, и к Герою представил. Правда, тебе по закону было положено - двенадцать самолетов уже сбил. Помню, как в последний год ты все в свободный поиск просился на охоту - нужно тебе было счет добрать до второй звездочки. А тут еще повезло на противника - на Южный фронт перебросили полк, а
