Константинович Севенарт. Врач.
— Точнее, тюремный врач?
— Екатерина Васильевна, я был уверен, что вы умнее и тоньше… Впрочем, возможно, я вел бы себя примерно так, очутись на вашем месте. Не буду на вас сердиться. Убежден, что скоро станем друзьями. И, пожалуйста, не думайте, что вы будете проводить все время в одиночестве. Совсем скоро вы сможете общаться с коллегами, людьми искусства, с теми, кто живет в нашей стране и где мы предоставляем им идеальные условия для творчества, не’хуже чем в вашем городе Искусств.
— Это что же, коммуна или убежище для умственно неполноценных маньяков?
— Екатерина Васильевна, — Севенарта явно коробила грубость Кати. — Ну как можно говорить такое, еще ничего не видя и не зная?
— А страна-то, страна, куда вы меня затащили? Надеюсь, это не другая планета?
— Я лично хотел бы, чтобы планета была другая, тогда с вами было бы проще… А страна — самая прекрасная, воспетая и прославленная поэтами, писателями, художниками, — Франция.
Севенарт с улыбкой, показывая, что его ничуть не рассердили выходки Кати, распрощался.
С того дня, когда Севенарт познакомился с Катей, прошло больше месяца. Катя жила все в тех же «покоях». Она стала спокойнее, уже не встречала Севенарта враждебно, а вполне непринужденно беседовала с ним, даже позволяла себе быть чуточку кокетливой. Иногда Севенарт приходил не один, но он всегда заранее испрашивал согласие Кати на это. С ним приходили разные люди — ученые, литераторы, художники.
Ежедневно женщина, ведущая хозяйство, приносила Кате газеты и журналы. Кроме того, в распоряжении Кати был стереоинформатор, можно было смотреть спектакли и фильмы. Музыкальная аппаратура позволяла слушать любую музыку. Был и рояль, на котором Катя иногда играла.
Она работала в мастерской, но мало, изредка, что удивляло Севенарта и даже, как казалось Кате, заметно тревожило. Поразмыслив, Катя решила не огорчать своего «миротворца», как она с первой встречи окрестила Севенарта, и побольше работать. Так она и сделала. С этого дня ее чаще всего можно было застать в мастерской. Но что она писала? Манера ее заметно изменилась. Тематика картин была странной, ранее ей не присущей. Понять ее живопись было делом непростым. Даже посещавший ее иногда вместе с Севенартом искусствовед не мог в ней разобраться и задавал Кате бесконечные вопросы, что выводило ее из себя. В ответ на осторожные вопросы Севенарта Катя лишь недоуменно крутила головой и пожимала плечами. Иногда бывала более «доступной».
— Я и сама не могу объяснить, откуда это у меня. Просто появляется потребность писать именно так. То, что я делала раньше, — слишком примитивно. Я думаю, что это болезнь «роста», хотя не знаю, к чему меня это приведет.
А Севенарта это, кажется, устраивало. Он считал, что Катя успокоилась и настроение у нее неплохое. Похоже на то, что теперь у нее нет желания расстаться с этим уютным домом и, пожалуй, с ним.
Территория, куда Катя беспрепятственно могла ходить, заметно расширилась. Однажды, гуляя по парку, она перешла овраг, поднялась на холм и направилась к аллее кипарисов, казавшихся на фоне окружающей зелени особенно темными и мрачными. Она подошла к ограде кладбища. Прошла вдоль стены с замурованными урнами. В самом конце ее остановилась у совсем недавнего захоронения: еще не высох скрепляющий камни цемент. Необычные цветы были посажены возле этого места: яркие кусты календулы — цветок Украины, России, как считала Катя. Рядом с розами и лилиями он горел неярко, словно сознавая, что не смеет соперничать, Катя прочитала фамилию умершего: Франсуа Мелонье, какой-то француз. Еще молод. Подошли женщина и мужчина, после приветствия спросили Катю:
— Вы знали его?
— Нет. Я здесь недавно.
Ответ, по-видимому, удовлетворил пару, и они ушли, тихо беседуя.
Катя загляделась на бабочку. Она порхала над календулой, затем, словно торжествуя, взлетала высоко и снова припадала к цветам.
Захрустел гравий. Перед Катей остановился мужчина. Он был худ и бледен, одет в свободного покроя блузу с короткими рукавами и в темные шорты. Какая-то болезненная робость была в его взгляде, движениях. Он спросил заикаясь:
— Вы пришли к нему? — Он кивнул головой в сторону свежего захоронения.
— Нет, зашла случайно.
Незнакомец странно, как-то особенно печально еще раз оглядел Катю. Ее будто что-то подтолкнуло.
— А вы его знали?
— Знал. Его многие знали. А вот вы оттого и не знали, что никогда не приходите к нам. Не интересуетесь, значит… все… никто не нужен, лучше в одиночку…
Катя не могла понять — то ли он разговаривает сам с собой, то ли обращается к ней.
— Но я не знаю, куда это к вам. Вы так странно говорите..
Незнакомец не спешил ответить. Печаль в его глазах словно еще сильнее обозначилась. Он вынул откуда-то из-под блузы маленький камешек с нарисованным на нем кругом и положил рядом со стеной.
— Что это означает? — Катя нагнулась, рассматривая камешек, не решаясь дотронуться до него.
— Это память о наших беседах. Круг — символ вечности…
— Он был вашим другом?
— Зачем? Не стоит это делать здесь. Так часто все уезжают, бросают людей… Уходят, все уходят… Вот так и живем, расставаясь вечно с кем-то и с чем-то…
«Он болен — видно по всему».
— Франсуа… Он француз?
— Вы хотите это знать, вам это нужно? Да?… Хорошо, вы мне нравитесь, я покажу вам его облик. — Незнакомец опять откуда-то из-под блузы достал сложенный в несколько раз листок, развернул, разгладил. Контурным, мастерски выполненным рисунком анфас и в профиль был изображен человек явно негроидного типа. Катя едва удержалась от возгласа удивления. Она узнала этого человека. Но это же никакой не Франсуа Мелонье — он носил совсем другое имя… Катя дважды встречалась и беседовала с ним на выставках. Она помнит его улыбку: открытую, дружелюбную. Нет, она не ошибается — он не был похож на кого-то. Он был особенным, этот замечательный, без вести пропавший художник.
— Вам нравится его лицо?
— Очень. Хорошее, доброе. Вы страдаете от этой утраты?
— До чего вы странная… О чем страдать? Раз я помню его, значит, не утратил. А ему так лучше. Кончилась эта бессмыслица…
Глаза незнакомца вдруг изменили выражение, словно где-то в глубине засветился огонь. Он заговорил, хоть и заикаясь по-прежнему, быстро, и хотя Катя свободно владела французским языком, едва успевала улавливать смысл сказанного.
— Неужели вы все еще пребываете в неведении? И, похоже, радуетесь жизни? Но это ненормально, совершенно ненормально… Здесь мы только обязаны выполнить долг, внушить людям, чтобы они больше ни к чему не стремились. Остановиться… вернуться к истокам жизни, не бежать… Из-за этой спешки и алчности гибель неизбежна, близка. Он, незнакомец указал рукой на урну, — выполнил свой долг, сделал, сказал что нужно… хорошо сказал… Теперь он отдыхает. Покой. Вам знаком покой? Вы изведали его?
Незнакомец крепко сжал запястье Катиной руки. Она отдернула ее и инстинктивно отмахнулась как от безумного человека. Он тотчас же замолчал, взгляд погас.
— Ну да, я вас напугал… Но я не хотел этого. Я не понял, что вы еще не прозрели. А мне почему-то так хочется, чтобы мы одинаково смотрели на мир.
Катя, переполненная состраданием к этому, чем-то невыразимо симпатичному ей человеку, сама взяла его руку, слегка сжав.
— Я не испугалась — нисколько… наоборот, мне хочется подружиться с вами. Вы художник?
— Да. Я плохой художник, но много работаю — это требует выхода. Вы мне очень, очень нравитесь…
