движением.
Уже на следующий день я заметил в нем необычные способности к имитации. В шесть утра с небольшим, когда начало говорить радио, я вышел на кухню и увидел его сидящим на табуретке и внимательно слушающим. Мне показалось, что оно пытается повторять звуки, как попугайчик. Забавно было бы научить его произносить несколько слов, подумал я и отложил это до вечера.
За следующую неделю оно почти не подросло, зато научилось сносно повторять десяток слов и даже употреблять их самостоятельно. Голос его, неожиданно для такого маленького существа, оказался низким, вибрирущим и густым, более низким, чем вообще мог бы быть человеческий голос; шел этот голос как-то из груди, а не изо рта, и уже с расстояния двух-трех метров не был слышен. Наверное потому, что оно только имитировало человеческую речь и пользовалось для этого не привычными голосовыми связками, а еще чем-то, не знаю чем.
Вскоре я заметил, что оно любопытное. Оно совало свой носик во все: когда я читал или сидел за компьютером, он пристраивалось рядом - но не рядом со мной, а рядом с книгой или экраном, и добросовестно пыталось понять, чем я занимаюсь.
Оно продолжало слушать радио и вскоре научилось высвистывать более или менее узнаваемые мелодии - из тех, что крутили часто. Я живу один и потому иногда говорил с ним как с человеком, подобно тому, как это делают одинокие старые девы со своими невзрачными собачонками - но не потому что считал его человеком или хотя бы понимающим собеседником, а потому, что он помогал мне, когда я говорил сам с собой, обсуждая тот или иной сложный вопрос. А вопросов таких было немало. Однажды я попросил его принести спички и оно принесло.
Я взял его мордочку в свои ладони и посмотрел в эти милые отзывчивые глазки. Но не только милые - было в этих глазах и что-то такое, что не позволяло смотреть долго. Какая-то тень, полумрак, мягкий тон невыразимого - подобный тени моих ночных кошмаров - не такой страшный, но столь же иррациональный, неотвязный, непреодолимый, как и они.
– Нет, так не бывает, - сказал я и отпустил его. Оно побежало скакать по комнате. В последние дни оно стало довольно ловким и игривым.
Несколько дней спустя я увидел его висящим на занавеске и глядящим в окно.
Оно любило лазить по занавескам. За окном сгущались сумерки и шел густой и мелкий снег, клубящийся и несомый ветром, как пар, может быть, последний снег этой зимы. Он смотрел неподвижными, широко открытыми глазами, похожими на изумительно прорзрачные жидкие шарики и на его зрачках перетекали отражения автомобилей, движущихся в белой трехмерности улицы. Меня поразило выражение его глазок - оно было совершенно осмысленным.
– Что ты там видишь, малыш? - спросил я.
– Снег, - ответило оно и я почти не удивился.
– Ты умеешь говорить? - спросил я, но оно не ответило и я понял, что мешаю.
Оно думало о чем-то.
Но всю следующую неделю оно молчало и даже не произносило тех простых слов, которым я научил его в самом начале. При этом оно прекрасно понимало меня.
Понимало не хуже человека или, по крайней мере, маленького ребенка. Я пытался поймать его на этом понимании. Я говорил, например:
– Посмотри на часы, что с ними?
И оно смотрело на часы. Правда, после нескольких таких опытов оно перестало реагировать, но я-то знал, что оно понимает меня, и пытался - пытался, пока ему это не надоело.
– Перестань, пожалуйста, - сказало оно, - перестань меня обманывать.
– Хорошо, - ответил я, - скажи, почему ты молчал.
– Я стесняюсь, - ответило оно.
– Но ты говоришь очень хорошо.
– Не очень. Но я научусь.
Со временем я привык к тому, что оно разговаривает. Я не задумывался о том, насколько высок уровень интеллекта этого существа, пока не произошло одно событие, о котором я собираюсь рассказать.
Все три моих стола завалены книгами и разным хламом, порой довольно неожиданным: всякими батарейками, сломанными карандашами, паяльниками, старыми ключами, какими-то тумблерами и вообще бог знает чем. При этом, все, что может лежать вверх ногами или дном, так и лежит. Поэтому мы пообедали на табуретках и сейчас мирно сидели, болтая о вещах совершенно абстрактных и к жизни не имеющих ни малейшего касательства. Я вышел в кухню за компотом. Животное сидело там; оно прислушивалось к радионовостям.
– Как тебе нравятся мои друзья? - спросил я, наливая из банки.
– Все трое молодцы. Но тот, который Боря, кажется, влюблен.
– К сожалению, - ответил я. - Она его не замечает. Он для нее только друг. Тут ничего не поделаешь; сердцу не прикажешь.
– Иногда можно приказать. Предложи сыграть в карты, - сказало оно.
– Зачем?
– Попробуй, сегодня это поможет.
Я попробовал. К моменту моего возвращения разговор уже достаточно усох и едва струился. Тогда я и предложил колоду карт. За окном шел дождь, по телевизору ничего, все выпито и съедено, говорить надоело. И мы стали играть в обыкновеннейшего пошлого дурака.
Cвободного стола у меня не нашлось. Единственным подходящим предметом была широкая картонка, которая в свое время служила коробкой для монитора. Мы сели на табуретках и картонку положили на колени. Алена села рядом со мной и, чтобы картонка не упала, ей пришлось прижаться ко мне коленками. Это было не совсем то, чего я хотел, но я собирался понять, чем это кончится и как это кончится.
Мы начали играть и Денис сразу стал жульничать: в картах он жульчичает просто невыносимо. Он жульчичает не ради выгоды, а просто потому что иначе не может. Обман - это его стиль жизни, при этом он не желает никому зла и, если бы мы играли на деньги, он играл бы более-менее честно. Но просто так он честным быть не способен.
Ее коленки все плотнее прижимались к моим, сильнее, чем того требовала игра. Кажется, она нервничала. Что-то происходило. Но это закончилось ничем. Когда жульничество Дениса ей надоело, она просто встала, перевернув картонку и рассыпав карты. Потом Денис ушел курить на балкон, а я к нему присоединился.
Мы молчали.
– Ты слишком правильный, - сказал он наконец, - люди такими не бывают. Тебе никогда не хотелось сделать что-нибудь неправильно?
Мне постоянно этого хотелось, но я не стал объяснять. Он бы не поверил, если бы я сказал, как сильно и как часто мне этого хотелось.
– Ты хочешь быть хорошим. Но зло тоже бывает полезно, - сказал он.
– Например?
– Например, у меня нет ногтя на указательном пальце. Когда мне было четыре года, мой отец собрался уйти от матери. Он уже собрал чемодан и вышел за порог.
Тогда мать, она была умная женщина, вставила мне пальцы в дверь и прищемила изо всех сил. И честное слово, она придавила от души, с размахом, так сказать.
Такое вот неожиданное решение. Слышал бы ты, как я орал! Тогда он ее ударил, но остался. У меня слезло три ногтя, а один так и не восстановился. Зато у меня остался отец. Потом у меня родился брат - получается, что за его жизнь я заплатил всего одним ногтем. Это немного.
– У тебя нет брата, - сказал я.
– Согласен, все наврал. Но не в этом дело. Попробуй сделать что-нибудь плохое - и тебе сразу станет лучше. Хватит быть памятником, будь человеком.
Увы, я не мог быть человеком.
Когда я вернулся, я сразу услышал ее смех, необычный смех - так смеются девушки, которым нравится ухаживание. Ухаживание, а не приставание, - ничего пошлого не было ни в ней, ни в ее смехе, как не может быть ничего пошлого в любви или симпатии. Пошло лишь их отсутствие, а так - ведь все мы живые люди,
