шестью восклицательными знаками.
— Ну это просто хамство! — расстроенно сказал глава семьи. — Ещё и Леточкин карандаш испортил…
— Та-ак… — протянул Ефрем. — Сначала, стало быть, ковёр сбрасывал, потом штукатурку… Слышь, Егорка! — повернулся он к хозяину квартиры. — Инструмент в доме есть?
— Есть, — с недоумением отозвался тот. — А-а…
— Тащи сюда зубило и молоток.
— Да, но зачем?
— Делай что велено.
Оскорблённо пожимая плечиками, Егор Надточий удалился и вскоре вернулся с молотком и зубилом.
— Ну-ка, Глебушка, — попросил старый колдун. — Ты у нас тут самый здоровый. Выбей-ка этот кирпич к едрене фене!
Хозяйка, прервав истерику, поднялась с дивана. Тоже подошла посмотреть.
С недовольным видом Портнягин принял орудия труда и, стараясь по возможности уберечь обувь, ступил на погребённый под строительным мусором ковёр. К его удивлению, молоток почти не понадобился, украшенный обидной надписью кирпич вынулся сам, стоило поддеть его сбоку зубилом. Извлечённая из тайника пластиковая упаковка была туго набита зелёными банкнотами.
— Однако, баксы… — глубокомысленно заметил Ефрем, передавая находку хозяйке.
Супружескую чету хватил столбняк.
— Ш-што это значит? — зашипев, как пробиты шланг, выдавил наконец Егор Надточий.
— То и значит. Сказал: добром вспомянете — ну и вот…
При этих словах старого чародея хозяйка побледнела, попятилась — и, судорожно прижав тугую пластиковую упаковку к груди, осела на диван.
— Боже! — в страхе выдохнула она. — Он ведь это неспроста! Значит, опять какую-то гадость готовит…
Поплутав по осенённым алыми клёнами дворам, такси выбралось на латаные-перелатаные асфальты Божемойки.
— А дядя-то, оказывается, добряк, — заметил Глеб. — Сколько там было? Штук пятьдесят?
Колдун зыркнул искоса, помолчал.
— Скорей шутник, чем добряк… — покашливая, уточнил он. — Но умён, умён, ничего не скажешь… А ты, Глеб, всё это давай на ус мотай! Главное, запомни: когда от тебя каверзы ждут, начни делать добро — свихнутся ведь с перепугу…
Евгений Лукин. Седьмой кол из плетня супостата
Богаты мы, едва из колыбели,
Ошибками отцов и поздним их умом…
Второй день подряд то накрапывало, то моросило. Физические капли бились о крышу, астральные пролетали здание насквозь чуть ли не до фундамента. Души мокли, настроение было соответственное.
— Это где ж тебе так физию русифицировали? — ворчливо полюбопытствовал старый колдун Ефрем Нехорошев, присматриваясь к переплюснутым чертам ученика. Правый глаз Глеба Портнягина был объят траурным фингалом. Левый и вовсе заволокло.
— На митинге, — мрачно ответствовал воспитанник.
— Ишь ты! — подивился колдун. — На митинге! Никак в политику потянуло?
Ведя отшельнически-запойный образ жизни, он настороженно относился к любому общественному начинанию, справедливо подозревая в нём напущенную кем-то порчу.
— Да не в политику… — с досадой отозвался Глеб. — Друган у меня… бывший… Склад с ним брали…
— Та-ак… И что?
— Ну, иду проспектом, а там митинг. Потом смотрю — вроде оратор знакомый. Пригляделся — он. Хотел я ему рыло о динамик поправить…
— Другану-то?
— Таких друганов!.. — вскипел Глеб. — Думаешь, из-за кого нас тогда на складе ментовка повязала? Полтора года по его милости отмотал!.. — Насупился, приостыл. — Ну вот всем митингом меня и…
— Суров ты, однако… — Старый знахарь, кряхтя, поднялся с табурета, изучил повреждения. — Дай-ка заговорю…
Нахмурился, зашептал. Глеб прислушивался в надежде запомнить слова заговора, но больно уж тихо и быстро бормотал Ефрем. Однажды только проступило из общей невнятицы что-то вроде: «у киски заболи, у собачки заболи…» — а дальше опять пошло неразборчиво.
Обработав последнюю травму, чародей аккуратно наложил на неё заклятие, после чего напутственно чиркнул Глеба кончиками пальцев по маковке. То ли подзатыльником ободрил, то ли астральную слякоть с души стряхнул.
— Слышь, Ефрем, — помолчав, спросил ученик. — А тебе по молодости лет с толпой махаться случалось?
Ответил колдун не сразу — присел на табурет, призадумался. Брюзгливо скомканное лицо разгладилось, подобрело. Юность Ефрема прошла на хуторке, расположенном аккурат меж двух недружественных колхозов. Корни вражды уползали в седую древность. Надо полагать, животноводы так и не смогли простить земледельцам убийства Авеля, поэтому драки молодежь обоих хозяйств по праздникам учиняла грандиозные.
— Да-а… — выдохнул наконец чародей, и воспоминание осветило его смягчившиеся черты. — Метелились почём зря! Теперь уже не то… Совсем не то… Поймали это мы, помню, одного с «Красного бугая». Там мальчонка-то — с хренову душу… — И дальше — пристанывая от уважения: — Как вертелся! Четверо за ноги за руки держали! Куртка в руках осталась — сам ушёл! Друг по дружке попали, по нему — ни разу…
— И тебе небось доставалось? — как-то больно уж неспроста продолжал допытываться Глеб.
— А то! Таких однажды плюх с двух сторон наловил — уши поплыли! И ещё, прикинь, назавтра встретить обещались…
— Ну! А ты?
— А я — что я? Околдовать решил. Пришибут ведь, думаю…
— Оберег, что ли, сделал? — с сомнением спросил Глеб.
— Скажешь тоже! — Чародей усмехнулся. — Мне ведь не просто уцелеть — мне ещё плюхи им вернуть хотелось! Я ж говорю: молодой был. Обидчивый. Сварил, короче, ататуй…
— Кого-кого?
— Зелье такое, — пояснил колдун. — Ататуй называется… А оберег — нет. Ататуй с оберегом не ладят. Тут надо либо то, либо это…
— Ну! И как же ты его варил?
Колдун озадачился, заморгал:
— Погоди, что ж я брал-то?.. А! Седьмой кол из плетня супостата…
— Ты ж говоришь, тебя толпой били…
— Нет, ну не у всех, ясное дело, колы дёргать! Только у главаря. Причем брать не абы когда, а сразу по первой звезде — и чем быстрее, тем лучше…
— Это понятно… Считать от угла или от калитки?
