Патриот

— А ты разве не должен сообщать мне, что я буду делать? — осведомился, открывая прибор, Ваймс.

— Скорее… то, что ты ДОЛЖЕН БЫЛ БЫ делать, — странно встревоженным тоном ответил бесенок. — Должен был бы. Не понимаю, что происходит… э-э… что-то, наверное, пошло не так…

Ангва оставила попытки перетереть ошейник о переборку. Ничего не получалось, а серебро у самой шеи одновременно словно бы морозило и жгло огнем.

Не считая этого — хотя серебряный ошейник для вервольфа довольно существенное ЭТО, — с ней обращались хорошо. Оставили миску с едой, ДЕРЕВЯННУЮ миску, и она позволила волчьей части своего «я» утолить голод, в то время как человеческая половинка закрыла глаза и зажала нос. Была еще миска с водой, по анк- морпоркским стандартам довольно свежей. Во всяком случае, сквозь воду виднелось дно.

Находясь в волчьем обличье, мыслить очень трудно. Все равно что пытаться в нетрезвом состоянии отпереть замок. Это, разумеется, возможно, но надо все время концентрироваться. Послышался звук. Она навострила уши.

Что-то пару раз стукнуло по обшивке. Может, они сели на риф? Хорошо бы. Значит, неподалеку суша. Если повезет, можно будет доплыть до берега…

Потом что-то звякнуло. Она забыла про цепь. Впрочем, и без нее Ангва чувствовала себя слабой, как котенок. Вернее, как щенок.

Послышался ритмичный звук, как будто что-то вгрызалось в древесину.

Острый металлический кончик расщепил доску прямо у нее перед носом, потом продвинулся еще примерно на дюйм.

И кто-то говорил. Голос был таким далеким и столь искаженным, что услышать его мог только вервольф, но слова звучали — где-то там, под лапами.

— Можно перестать крутить, капрал Шноббс.

— Я совсем выдохся, сержант. Есть здесь какая-нибудь еда?

— Еще остался чесночный соус. А может, сыр. Или холодные бобы.

— Мало того, что мы сидим в этой жестянке, где нет воздуха, так вдобавок еще должны грызть сыр? О бобах даже думать не хочется.

— Прошу прощения, господа. Собираться пришлось второпях, и я взял то, что не портится.

— Я к тому, что становится… немного душновато, если понимаете, о чем я.

— Я стравлю канат, как только стемнеет. Тогда можно будет подняться на поверхность.

— Еще немного — и я сам всплыву на поверхность, так меня распирает…

Пытаясь понять, что происходит, Ангва наморщила лоб. Голоса она узнала. Даже приглушенные, они сохраняли характерные интонации. Смутное ощущение, пробившееся сквозь туманы животного интеллекта, гласило: друзья.

А крохотная, не поддающаяся изменениям сердцевина ее личности подумала: «О боги, еще чуть-чуть — и я готова буду лизать им руки».

Она снова прижалась ухом к обшивке.

— ...Невероятно, юноша, просто невероятно. Ты опять за свое! Топить корабли? Да как вообще можно подумать о такой вещи?!

Имена. У некоторых голосов были… имена.

Думать становилось все труднее. Сказывалось действие серебра. Но если сейчас сдаться, неизвестно, научится ли она думать снова.

Ангва уставилась на торчащий из пола металлический кончик. МЕТАЛЛИЧЕСКИЙ И ОСТРЫЙ.

Ее человеческая половинка принялась отвешивать пинки волчьему мозгу, пытаясь вдолбить ему, что нужно делать.

Было за полночь.

Дозорный на палубе упал перед Ахмедом 71-й час на колени и затрепетал.

— Я знаю, что я видел, о достойный вали, — простонал дозорный. — И другие тоже его видели! Оно поднялось из воды и погналось за нашим кораблем! Чудовище!

Ахмед недоверчиво посмотрел на капитана, тот в ответ пожал плечами.

— Кто знает, что скрывается на дне морском, о вали!

— И оно дышало! — простонал дозорный. — Оно так выдохнуло, как будто у него в утробе тысяча тысяч нужников! А потом… оно заговорило!

— В самом деле? — Ахмед вздернул бровь. — Весьма необычно. И что же оно сказало?

— Я не понял! — Лицо моряка исказилось, он отчаянно пытался изобразить незнакомые звуки. — Что-то вроде… — Он сглотнул. — «А снаружи оно куда лучше, чем внутри, правда, сержант?»

Ахмед уставился на него.

— И как ты это истолковал? — спросил он.

— Я не знаю, как это истолковать, вали!

— Ты ведь недолго пробыл в Анк-Морпорке?

— Совсем недолго, вали!

— Можешь возвращаться на свой пост.

Человек неверной походкой поспешил с глаз долой.

— Мы сбавили скорость, вали, — сообщил капитан.

— Может, это морское чудовище хватает нас за киль?

— Вам угодно шутить, господин. Но кто знает, какие глубины растревожила внезапно поднявшаяся из пучин новая земля?

— Я должен проверить сам, — решил Ахмед 71-й час.

Он в одиночку двинулся к корме. Темные воды чмокали и плескались. Волна в кильватере отливала фосфоресцирующим блеском.

Он смотрел долго. Люди, не умеющие смотреть, не выживают долго в пустыне, где тень в лунном свете может быть тенью, а может оказаться кем-то, жаждущим помочь вам отправиться на небеса. Д'рыгов судьба частенько сводит с тенями именно последнего типа.

Изначально они не называли себя д'рыгами, хотя позже из гордости приняли это имя. Слово переводилось как «враг». Враг кому угодно. А если поблизости нет никого из чужих, значит, враг своим.

Он прищурился. Ему показалось, что примерно в сотне ярдов за кораблем вырисовывается темный силуэт чего-то продолговатого, с очень низкой осадкой. Волны разбивались там, где волнам разбиваться не следовало. Выглядело все так, как будто за судном плыл риф. Очень интересно…

Ахмед 71-й час не был человеком суеверным. Скорее, его можно было назвать СЕБЕ- ВЕРНЫМ, что выделяло его из людской толпы. То есть он не верил в вещи, в которые верят все и которые тем не менее очень далеки от истины. Вместо этого он верил в вещи, которые были истинными и в которые никто другой не верил. Таких истин было множество, и они варьировались от «Лучше не лезть, и все само собой исправится» до «Иногда вещи просто случаются».

В настоящий момент он не был склонен верить в морских чудовищ, особенно в тех из них, что бегло говорят на анк-морпоркском, но это не ослабляло его веры в то, что на свете есть много такого, о чем он не имеет ни малейшего понятия.

В отдалении маячили огни корабля. Корабль упорно следовал за ними в отдалении.

А вот это действительно вселяло тревогу.

Во мраке Ахмед 71-й час потянулся через плечо и обхватил рукоятку своего меча.

Над головой скрипел на ветру грот.

Сержант Колон знал, что переживает один из самых опасных моментов своей карьеры.