Бандиты цепочкой потянулись со двора, и каждый из них, проходя мимо Кондакова с Людочкой, уважительно раскланивался.
Когда джипы тронулись, всячески мешая друг другу, Чертков сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:
– Всех их клятв только до околицы и хватит. А потом опять мясорубка начнётся. Хоть на цепь этих мазуриков сажай… Ну заходите, чего за калиткой стоять, – последние слова, естественно, относились к только что прибывшей парочке. – Али стесняетесь?
– Ждём, когда душок от твоих гостей выветрится. – Кондаков, что называется, зашмыгал носом. – Они что, и за рулем от водяры не просыхают?
– А кого им бояться? Автоинспекция ваша ими давно куплена. На постах честь отдают, я сам видел. Эх, нет в стране порядка!
– Кто же спорит, – развёл руками Кондаков. – То ли дело в прежние времена! Взять хотя бы июльский указ сорок седьмого года, по которому ты первый срок тянул. Украл в поле ведро картошки – и на двадцать пять лет в Республику Коми. Красотища! Внукам своим закажешь, если, конечно, жить останешься.
– А я, например, ни о чём не жалею. – Чертков отставил лопату в сторону. – Вся жизнь на свежем воздухе прошла, в трудах праведных, без всяких там злоупотреблений. Здоровый сон, здоровая пища, раз в неделю лекция для повышения идейного уровня, через десять дней баня. Для души крысу дрессированную имел. Сохранился, как колбаса в холодильнике. Хоть сейчас могу с тобой силушкой померяться.
– Поздно. Теперь я могу с тобой только умом меряться, – сказал Кондаков, первым подавая руку.
Чертков ответил тем же, но предварительно тщательно вытер свою мозолистую длань о рубашку. При этом Людочка успела заметить, что наколки на кистях его рук были куда более содержательными, чем у Гобашвили.
Хозяин провёл их на веранду, заодно служившую и летней кухней. Всё здесь было по-тюремному скудно и сурово – солдатский чайник, чугунная сковородка, жестяные кружки, миски аналогичного качества, алюминиевые ложки, стёртые, словно зубы старого мерина.
Поправляя свою незамысловатую утварь, Чертков сказал:
– Я бы вас угостил, но ты ведь зэковский закон знаешь – выставляет не хозяин, а гость.
– Знаю, дорогой, – ответил Кондаков и, расстелив на кухонном столе газету, стал выкладывать на неё свои дары. – Вот тебе «грузинский веник» – чифирь заваришь. Вот хлеб-черняшка. Вот селёдочка ржавого посола. Вот конфеты-подушечки для дамы…
Только после этих слов Чертков обратил внимание на Людочку, словно досель её вообще не существовало.
– Доброго здоровьица, мамзель… А тебе она кто – внучка или однохлёбка?
– Сослуживица, – Кондаков напустил на себя строгий вид. – Скоро меня на должности сменит. Вот, натаскиваю её перед пенсией.
– Ну если у вас в ментовке все такие соберутся, то преступность моментально капитулирует! – Чертков пододвинул Людочке самую добротную из своих табуреток. – Пожалте, мамзель!
– Благодарю. – Людочка устроилась поудобнее и, следуя указаниям Кондакова, обвела веранду взыскующим взором.
На это проницательный Чертков отреагировал следующим образом:
– Напрасно стараетесь, мамзель. Оружие и наркотики я при себе отродясь не держал, а общак совсем в другом месте спрятан.
Тем временем пакет Кондакова окончательно опустел, и он извиняющимся тоном произнёс:
– Вот только «сучка» нигде не смог раздобыть. Наверное, его уже и не производят. Думаю, жидкость для чистки стекла вполне сгодится.
– Сойдёт! Она даже чуток помягче будет, – сказал Чертков, вытирая посуду краем скатерти. – А почему «Беломора» не прихватил? Ты же знаешь, что я ничего другого курить не могу.
– Обижаешь! – Кондаков выложил на стол несколько непрезентабельных папиросных пачек. – По нынешним временам большая редкость. У широкой публики спросом не пользуется.
– Да, забывают люди истинные ценности, – пригорюнился Чертков. – А ведь я однажды за пару таких папиросок последний бушлат на кон поставил.
Спустя четверть часа незамысловатое угощение было готово – в самой вместительной из кружек настаивался чёрный, как дёготь, чифирь, селёдку разложили на ломтиках чёрного хлеба, подушечки высыпали в миску, стеклоочиститель, на самом деле являвшийся обыкновенным техническим спиртом, разлили в щербатые чашки. От себя Чертков добавил холодной картошки, шматок солёного сала, блюдечко мёда и банку домашнего хрена, оставшуюся в подвале после прежних хозяев.
– Ну, за встречу! – с чувством произнёс Чертков. – И вы, мамзель, не кривитесь. Пригубить придётся. В ментовке трезвенники долго не держатся.
Кондаков под столом ухватил Людочку за колено, что, надо полагать, служило призывом к более лояльному поведению, но в ответ получил такой пинок ногой, что едва не расплескал содержимое чашки. Чертков между тем уже выдул свою порцию, сверху «отполировал» её чифирем и взялся за селёдку – по виду не атлантическую и не тихоокеанскую, а скорее всего печорскую, якобы целиком уничтоженную ещё в середине двадцатого века.
– Шикарно! – сказал он, сплевывая рыбьи кости в кулак. – Давно такого удовольствия не имел. Как будто бы снова в молодость вернулся… Спасибо тебе, Фомич! Ещё бы в морду от вертухая получить да в картишки сыграть на интерес.
– Это мы запросто, – пообещал Кондаков, вновь наполняя чашки. – Только ещё по разу вмажем.
– Пётр Фомич, вам же пить нельзя! – Людочка опять лягнула его под столом.
– Мне и жить нельзя! – бодро ответил Кондаков. – А ведь живу зачем-то.
– Ну не понимаю я вас! – воскликнула Людочка. – Оба вы люди не бедные, в магазинах сейчас всего полно, так зачем же травиться всякой гадостью! – она брезгливо отодвинула от себя селёдочный хвост, за которым по газете действительно тянулся ржавый след.
– Эх, молодо-зелено! – Чертков задымил вонючим «Беломором». – У каждого поколения свои понятия о счастье. Зачем мне всякие разносолы, если я полжизни мечтал о куске черняшки, а вот именно такую селёдочку первый раз попробовал в лагерной больничке, когда от цинги загибался. Кроме зэков, её только сторожевые собаки жрали.
– Всё познаётся в сравнении, – подтвердил Кондаков. – Интересно, что сказал бы по этому поводу великий Джу Си?
– Он сказал бы: «Между небом и землёй нет такой глупости, которую нельзя было бы возвести в ранг мудрости», – печально промолвила Людочка. – С вами поневоле философом станешь.
После третьей чашки Чертков расчувствовался до такой степени, что, задрав штанину, продемонстрировал шрам от пули конвоира, стрелявшего в него при попытке побега январским днём шестидесятого года, как раз на Крещение.
После пятой ветераны дуэтом спели душевную песню «Как бы ни был мой приговор строг, я вернусь на родимый порог и, мечтая о ласке твоей, вновь в окно постучу…»
После седьмой хозяин выразил желание станцевать с Людочкой танго, мотивируя это так: «Никогда не приглашал ментов на амурный танец!» – однако под давлением Кондакова вынужден был отказаться от своей идеи.
Когда литровая бутыль опустела на две трети, Чертков сказал, для пущей убедительности стукнув кулаком по столу:
– А теперь выкладывай, какого рожна явился? Проси всё, что не идёт вразрез с воровским законом.
Кондаков, как мог, изложил свою просьбу, а затем её в других, более доходчивых выражениях, повторила Людочка. История эта почему-то очень рассмешила Черткова.
– Так говоришь, голова вдребезги? Как арбуз! Ясным утром, на глазах у зевак! Ну это просто цирк какой-то!
– Цирк, – подтвердил Кондаков. – Только клоуны остались неизвестными… Вот бы мне на них посмотреть.
– Если они в натуре существуют, посмотришь, – пообещал Чертков. – Тебе они в каком виде нужны?
