действуют аварии: Краслена с такой силой долбануло о землю, что он и забыл, чья она! Совершенно вылетело из головы, куда ехал!
Из лекций по научному коммунизму, читавшихся в заводском клубе, Кирпичников знал, что конек обожаемого брюннами диктатора Шпицрутена — это борьба с инородцами. Лозунг о том, что во всех бедах проигравшей Империалистическую и подписавшей унизительный мир страны виноваты люди других национальностей, злонамеренно проникшие в торговлю, производство и культуру, вознес канцлера на вершину: обнищавший и обозленный народ мечтал не столько наладить жизнь и разобраться, что к чему, сколько найти виновного в своих несчастьях. О том, как нравился Шпицрутен крупным буржуа, и говорить- то не стоило: те мечтали не только предотвратить социалистическую революцию и отвлечь массы ложной идеологией, но и завладеть капиталами людей с «неправильной» национальностью. Список нежелательных народов был длинным: одних полагалось ненавидеть, других презирать, третьих терпеть, с четвертых брать двойной налог; кто-то мог жить более-менее спокойно, смирившись со званием негражданина, кому-то было отведено место в спецпоселении, а иные, схваченные на улице или арестованные у себя дома, просто исчезали, чтобы больше никогда не появиться. Помимо инородцев, Шпицрутен и его подручные питали ненависть к коммунистам, рыжим, шестипалым, приверженцам свободной любви, профсоюзным работникам, пацифистам, дальтоникам, танцорам танго, монашкам и почему-то — велосипедистам. За время фашистского господства, а оно длилось уже почти десять лет, выросло поколение ребятишек, привыкших считать человеконенавистнические законы естественными и находивших удовольствие в стоянии перед Шпицрутеном на коленях. Впрочем, немало было и среди взрослых таких, кому казалось, что фашизм был и будет вечно. Оно и понятно: для того чтобы ненавидеть инородцев, особого ума не требовалось, а гордиться своей расой было намного легче, чем своим трудом или образованием.
Выходит, сотрудничество с ангеликанскими капиталистами было не самой удивительной авантюрой в жизни Краслена. Чтобы выжить, он должен притвориться брюнном. Фашистом! О, Труд…
Мальчишка вопросительно смотрел на раненого.
Собравшись с духом, Краслен кивнул: да, мол, брюнн.
Парень запрыгал на одной ножке, барон лениво улыбнулся, сиделка ласково поглядела на подопечного. Минутная стрелка прикоснулась к отметке «12», и из часов выскочил привязанный к пружинке черный паук — один из символов фашисткого режима. Неожиданно до Кирпичникова дошло, что за узор воспроизведен на оконных решетках. Понял он, и чей бюст стоит на каминной полочке.
Еще раз оглядев своих благодетелей, Краслен ужасно затосковал по набитой неграми ангеликанской камере предварительного заключения: кровати там были пожестче, но атмосфера значительно здоровее!
Снова отлучившийся и быстро возвратившийся мальчишка между тем уже протягивал Кирпичникову новую эпистолу:
«Еще у меня есть сестра Кунигунда. Она сейчас стоит в дверях и стесняется зайти к тебе. Хочешь, я ее сюда затащу, чтобы ты посмотрел?»
Краслен отрицательно покачал головой.
«А еще есть собака Сабина!»
Кивнул. Замечательно!
«Брат служит в армии. И двоюродный на сборах. А троюродный на переподготовке. Защищают родину от красных агрессоров!»
Папаша Пшик недовольно глядит на сына и шевелит губами. Видимо, говорит, что раненому незнакомцу совсем неинтересно читать про Гансовых братьев. Вот именно, так оно и есть!
«А как тебя зовут? Что ты умеешь?» — вместе с новой запиской Кирпичникову протянули и карандаш. Писать лежа было неудобно, встать не получалось. В голове всплыло имя официанта — Курт Зиммель. Краслен нацарапал его на листке как мог разборчиво и отдал благодетелям.
После этого ему разрешили поспать.
Через пару дней Краслен уже мог переворачиваться и даже сидеть. Тошнило меньше, голова болела не так, как вначале, потолок перестал казаться кривым и падающим. Пару раз Кирпичников как будто бы даже разобрал бой часов с пауком.
Сиделка все чаще оставляла Краслена одного. Фон дер Пшик не навещал: он, судя по всему, вообще был не в восторге от присутствия в доме раненого (непонятно, зачем только взял из больницы). Ганс тоже быстро потерял интерес к неходячему гостю. А вот его сестра, кажется, перестала стесняться. Она осмелилась войти в комнату на следующий день и теперь проводила с Красленом по нескольку часов кряду: писала записки о всяких глупостях, спрашивала, чего хочется на обед, демонстрировала репродукции каких-то напыщенных, в псевдоантичном духе, полотен, с которых смотрели идеально безликие атлеты с голым торсом, толстопопые фартучные домохозяйки с коровьими глазами и бесчисленные Шпицрутены. Впрочем, глядеть, вероятней всего, надо было не на фашистские художества, а на сменяемые по нескольку раз на день платья Кунигунды: светлые, темные, в цветочек, в горошек, с отложными воротничками, крахмальными манжетами, на кокетках, с поясками, кружевами и кармашками… «Не увижу ли я ее в синей юбке?» — думал Краслен. Всем своим видом девушка отвечала: нет! Такие ангелочки не ползают по незнакомым мужчинам, прикованным к постели! Маленькая, толстенькая, совсем юная, с русой косой, уложенной венцом, и простой глуповатой мордашкой, Кунигунда как бы говорила всем своим видом: «Я скромница! Не смейте сомневаться, что я скромница!»
Ощутив, что чувствует себя более-менее удовлетворительно, Краслен прежде всего попросил у девушки газету. Та приволокла целую кипу: несколько изданий за последние дни. Покопавшись в пропагандистском мусоре, Кирпичников узнал даже больше, чем рассчитывал. «ПАДЕНИЕ „БАРОНА ФОН ЗЕСЛАУ“!» — возвещал первый же попавшийся на глаза заголовок. Краслен пробежал глазами статью: «Заклинило руль высоты… Выжившие члены экипажа сообщают… Ошибки конструкции… Перепады давления… Начал разрушаться прямо в воздухе… Семьдесят восемь погибших… Следы заговора… Инородческие инсинуации… Враги канцлера… Заявление канцлера… Канцлер поклялся… Канцлер накажет… Да здравствует канцлер!»
Следующий номер того же издания поведал об аресте нескольких конструкторов-инородцев на дирижабельной верфи; еще один — о расправе над ними, якобы опасными заговорщиками и пособниками коммунистов. «Мда, похоже, в этой стране не утруждают себя отправлением правосудия», — подумал Кирпичников и захотел домой с такой силой, с какой не скучал с самого начала своего злополучного путешествия.
Из другой газеты Краслен вычитал о красивом жесте фашистского предводителя: Шпицрутен взял шефство над одним из раненых пассажиров погибшего дирижабля. «Рухнули планы инородцев, мечтавших увидеть брюннские трупы! Канцлер лично позаботится о выздоровлении представителя имперской нации!» — эту восторженную фразу кто-то подчеркнул химическим карандашом.
«Верный соратник главного палача решил взять с него пример, чтобы лишний раз продемонстрировать свою преданность! — понял Кирпичников. — Наверняка этот Пшик мечтает о каком- нибудь новом назначении и всеми силами ищет способ лишний раз лизнуть хозяйский ботинок!»
Один из следующих номеров подтвердил версию Краслена. В списке фамилий фашистских чиновников, последовавших примеру своего канцлера, слово «Пшик» было подчеркнуто двумя уверенными линиями, в которых чувствовалась удовлетворенность. Барона заметили, написали о нем в газетах. А что дальше он будет делать с глухим, немощным Красленом?..
Кирпичников пролистал еще несколько номеров. Интересного было мало: если не проклятия в адрес инородцев, то реклама новой губной помады, если не реклама, то восхваление Шпицрутена, если не восхваление, то сплетни о новом романе какой-нибудь киноактрисы… С любопытством пролетарий проглядел статью некоего профессора А. Харендта, в которой разъяснялось, что ангеликанский буржуазный строй и красностранский коммунизм — идентичны. Аргументами для «умной» теории служили положения, что там и там бесчинствуют инородцы (особенно некоторые их разновидности!), нет уважения к лучшей- на-свете-нации, отсутствует селекция человеческого материала, не действуют феодальные титулы, служению языческим богам предпочитают наращивание производственных мощностей, а главное — поют похожие песенки («Ну-ну», — подумал Краслен) и строят одинаковые дома (в доказательство прилагались
