прекрасна.
— Расскажи, — попросила она.
— Мне придется уехать в Южную Америку.
Сьюзен моргнула.
— О нет, не насовсем. Просто научная командировка от музея. Чудесная возможность, правда, только это значит, что нам придется какое-то время жить в разлуке.
— Ты ожидал, что я стану возражать?
— Нет, конечно, я ведь знаю тебя.
— Как долго тебя не будет?
Я понятия не имел, но сказал:
— Два или три месяца, полагаю.
— Я буду очень скучать по тебе, милый. Когда тебе нужно отправляться?
— Завтра.
— Так внезапно? Но почему?
— Ну, это причуда Смита. Я с ним не согласен, но возможность все равно изумительная. И мое повышение может напрямую зависеть от того, что я там сделаю.
Сьюзен на минуту погрузилась в размышления, потом улыбнулась. Все в порядке. Она поняла, как я и думал, а противоречивые эмоции боролись в ней лишь несколько секунд, покорившись наконец логике, столь редко встречающейся у женщин.
— Я счастлива за тебя, дорогой. Правда счастлива.
— Это же ненадолго.
— Ты очень взволнован предстоящей поездкой, да?
— Да. Повторюсь, это дивная возможность. Но вот разлука с тобой…
Она махнула рукой, обрывая эту тему:
— Расскажи мне все.
И я рассказал ей об Огненной Земле, о Хьюберте Ходсоне, о недавних сообщениях и моих собственных соображениях. Сьюзен слушала, заинтересованная, потому что это интересовало меня, привыкая к мысли о нашем расставании, уравновешивая их преимуществами, последующими за моим потенциальным продвижением по службе. Потом мы ужинали при свечах, с вином, и Сьюзен была оживлена и весела, как всегда. Я очень любил ее, уже чувствуя боль разлуки, грустную нотку нашего последнего совместного вечера — и легкий трепет новой грядущей встречи после моего возвращения.
Мы перенесли бренди на узкий балкончик, опоясывающий здание, и стояли рука об руку у перил, глядя на темные глыбы домов и ущелья улиц большого города. Над крышами ярко и безвкусно сияли огни аэропорта Западного Лондона. Они напомнили мне о предстоящем полете, делая перспективу более конкретной и непосредственной, и, возможно, то же случилось и со Сьюзен. Став серьезной, она крепко сжала мою руку.
— Господи, я буду так скучать, — вздохнула она.
— Я тоже.
— Но ты не задержишься дольше, чем это необходимо, дорогой?
— Нет-нет.
— Мне будет ужасно одиноко.
— И мне.
Она взглянула на меня и дурашливо нахмурилась, притворяясь глубоко озабоченной.
— Но не настолько, чтобы искать утешения в объятиях другой женщины, надеюсь, — сказала она.
Сказала в шутку, чтобы снять напряжение. Сьюзен знала, что я не хочу никого, кроме нее, и никогда не захочу. Я и представить себе не мог такую ситуацию, чтобы женщина стала для меня главнее работы, но, если бы в тот момент она попросила меня не ехать, я остался бы с ней.
Ах, почему же она не попросила?
Я вновь наполнил свой бокал.
Сьюзен к вину не прикоснулась. Я вспомнил, как счастливы мы были в ночь перед моим отлетом, и оттого нынешняя печаль обострилась вдвойне. Стало гораздо хуже, хотя и так было хуже некуда. Официант метнул взгляд в сторону нашего столика, убедился, что мы ничего больше не желаем, и быстро отвел глаза. Мужчина, ужинающий в другой половине зала, вожделеюще пялился на Сьюзен, восхищаясь ее стройными ножками и янтарными волосами, но, когда я зыркнул на него в упор, потупился. Сьюзен без труда найдет себе другого мужчину, стоит ей только захотеть, и от этой горькой мысли меня до костей пробрало холодом, ледяным холодом, так как я знал, что ей не нужно никого, кроме меня, а я не мог жениться на ней. Моя рука дрожала от тяжести бутылки, и сердце дрожало — от тяжести отчаяния.
Сьюзен посмотрела на меня, не поднимая ресниц, — это можно было бы принять за кокетство, если бы глаза ее не были тусклы от горя.
— Что произошло на Огненной Земле, Артур? — спросила она, умоляя дать ответ и надеясь, поняв причину происходящего, справиться с горечью понимания.
Я качнул головой.
Я не мог рассказать ей.
Но я помнил…
Рейс Буэнос-Айрес — Ушуая.
По сравнению со временами Дарвина современные скорости, вероятно, кажутся неправильными и разочаровывающими. Дарвин путешествовал здесь на 'Бигле', корабле ее величества, с тысяча восемьсот двадцать шестого по тысяча восемьсот тридцать шестой год, исследуя пролив, на берегу которого расположена Ушуая. И пролив, соответственно, назвали Биглем. А моя дорога от Буэнос-Айреса заняла пять часов, которые я провел, сидя рядом с немолодым американским туристом, мучась мыслью о том, что в городе, где есть аэропорт и куда начинают слетаться праздные любопытные, открывать уже нечего.
А туристу хотелось поболтать, и, пожалуй, ничего, кроме откровенной грубости, не заставило бы его замолчать.
— Летите в Ушуаю? — спросил он.
Я кивнул.
— Я тоже.
Что ж, это, в общем-то, очевидно, поскольку именно туда направлялся наш самолет.
— Меня зовут Джонс. Клайд Джонс.
Его круглое, лощеное лицо точно служило обрамлением гигантской сигаре.
— Брукс.
Джонс протянул мне широкую ладонь. На мизинце его поблескивал рубиновый перстень, на шее висела дорогая камера. Рукопожатие его оказалось весьма крепким. Наверное, он был довольно приятным парнем.
— Вы англичанин? А я янки.
Он замешкался, словно размышляя, а не требуется ли тут еще одно рукопожатие.
— Вы турист? Я турист. Много путешествую, знаете ли. После смерти жены я путешествую все время. Был в вашей стране. Объездил всю Европу. Провел там два месяца прошлым летом, повидал все. Кроме коммунистических частей, конечно. Не хочу туда ехать и дарить им иностранную валюту.
— Совершенно верно, — заметил я.
— Известно ли вам, что эта Ушуая — одна из самых южных обитаемых точек мира? Я хочу посмотреть Ушуаю. Почему — сам не знаю. Потому что она есть, полагаю. Я как покоритель вершин, а? Ха-ха.
Я смотрел в иллюминатор. Позади остались плоскогорья и ледниковые озера севера, местность начинала повышаться, прорастая корявыми горбами гор, извилистые реки мелькали внизу сквозь облака, густые и низкие, как дым от сигары Джонса. Дразнящая, возбуждающая земля, но я был подавлен. Джонса, казалось, вид не интересовал. Полагаю, он не замечал ничего, что не попадало в объектив его камеры. Он дружелюбно болтал, а меня охватило чувство, что я родился слишком поздно, что ничего нового для
