любящего мужа из семьи. Она была убеждена, что браки заключаются на небесах, пусть даже иногда они ниспровергают в саму преисподнюю.
— Твой отец сказал бы тебе очень многое, Дэвид, — промолвила она обиженно, склонив голову набок и воззрившись на сына. Ее пальцы играли с кольцом с бриллиантом, подаренным на помолвку, и обручальным кольцом. — Твой отец считал, что мужчина всегда должен быть верен одной, и только одной женщине.
— Отец любил тебя, мама. Ему легко было так говорить. Я совсем не любил Анну.
— Тогда зачем ты женился на ней, подарил ребенка и сделал жизнь бедной девочки совершенно несчастной?
Честно признаться, Дэвид до сих пор не знал ответа на этот вопрос. Они с Анной встретились в колледже и каким-то образом поженились. То же самое случилось с дюжинами его друзей. Лет через двадцать они сидели в домах в пригороде, за которые выплачивали ипотеку, уставившись в окно и недоумевая, что случилось со всеми теми смеющимися златокудрыми девушками, на которых они вроде как женились.
Что он знал точно, так это то, что любил Бонни так, как никогда не любил Анну. С Бонни он впервые смог понять, что же видел отец в матери. В его глазах она была почти ангелом: невероятная женственность, удивительная мягкость кожи, сияние волос. Дэвид мог часами смотреть на Бонни, когда она сидела над своей чертежной доской, создавая рисунки для обоев. Если бы за это платили, он ни на секунду не отрывал бы от нее глаз.
— Как она? — спросила Бонни, когда Дэвид сел в машину.
Он был высоким мужчиной и выглядел настоящим англичанином, в коричневом свитере и твидовых брюках цвета ржавчины. От матери он унаследовал глубоко посаженные польские глаза и прямые волосы, но английское происхождение безошибочно угадывалось в вытянутом красивом лице, таком же, как у отца. Передалась Дэвиду и страсть водить самые небольшие из спортивных машин, даже несмотря на свои шесть футов и два дюйма роста.
— Она в порядке, — ответил он, заводя двигатель. — Хотела знать, где ты.
— Полагаю, надеясь при этом, что я оставила тебя навсегда?
Он сделал полукруг и повел машину по длинной аллее, вдоль которой стояли подстриженные липы. Именно из-за них дом престарелых был назван Липовым убежищем.
— Она уже не хочет развести нас, больше не хочет, — возразил Дэвид. — Она видит, как я счастлив.
— Быть может, в этом и заключается проблема. Возможно, она думает, что чем дольше мы с тобой будем вместе, тем меньше Остается шансов на твое возвращение к Анне.
— Я не вернусь к Анне даже за всю вегетарианскую еду Линды Маккартни в ее морозилке. — Он проверил часы, 'Jaeger-le-Coultre', принадлежавшие отцу. — Кстати, о еде. Нам лучше поторопиться. Помнишь, мы обещали на обратном пути заглянуть на чай к тете Розмари?
— Разве я могла об этом забыть?
— Да ладно тебе, Бонни. Знаю, тетя странная, но она многие годы была членом семьи.
— Мне все равно, пока она не начнет пускать слюни.
— Не будь такой злой.
Они доехали до ворот дома престарелых и повернули на восток, к шоссе на Лондон. Яркое солнце пронизывало лучами листву, так что казалось, будто они ехали через фильм Чарли Чаплина.
— А эта тетя Розмари когда-нибудь навещает твою мать? — спросила Бонни.
Дэвид покачал головой:
— Тетя Розмари мне на самом деле не тетя. Она, скорее, была личным ассистентом отца — доверенным помощником, секретарем, — хотя я никогда не видел, чтобы она выполняла какие-нибудь секретарские обязанности. Честно говоря, я даже точно не знаю, кто она такая. Она пришла к нам, когда мне было двенадцать или тринадцать лет, и больше уже не уходила, во всяком случае до смерти отца. После этого у них с матерью случилось что-то вроде размолвки.
— Твоя мать не очень-то любит прощать, не так ли?
Какое-то время они ехали молча, а затем Дэвид сказал:
— Знаешь, что она показала мне сегодня?
— Ты имеешь в виду — кроме ее обычного неодобрения?
Пропустив замечание мимо ушей, Дэвид ответил:
— Она показала мне старую фотографию всей ее семьи — прадеда, прабабушки, матери и отца. Троих братьев и ее самой. Все они стоят около Вилянувского дворца в Варшаве. Очень красивые люди, насколько я увидел.
— Когда была сделана эта фотография?
— Думаю, около тысяча девятьсот двадцать четвертого года… матери было лет пять или шесть. Но снимок натолкнул меня на мысль о подарке на день рождения. Я подумал, что можно проследить ее жизнь с самого рождения… У отца были сотни фотографий, писем — всякого такого. Я мог бы сделать для матери подобие книги 'Это твоя жизнь'.
— А это разве не уйма работы? Тебе ведь еще надо написать приветствие ко Дню основания.
Дэвид покачал головой:
— Весь чердак заставлен альбомами с фотографиями и дневниками. Отец держал их в безукоризненном порядке. Такой уж был человек. Очень чистоплотный, очень точный. Перфекционист. Ну… считался таким.
— А где он встретил твою мать?
— В Варшаве, в тысяча девятьсот тридцать седьмом году. Я тебе не рассказывал? Он отправился в Польшу, чтобы сопровождать великого сэра Магнуса Стотхарда, когда того пригласили провести операцию графу Спондеру — удалить опухоль из позвоночника. Боюсь, все прошло неудачно. Моя мать пришла со своей семьей на один из обедов, что семья Спондер устроила в честь сэра Магнуса… Осмелюсь добавить, что это было до операции. Моя мать не была аристократкой, но ее отца очень уважали… Вроде бы он занимался судоходством. В те дни мать звали Катя Ардонна Галовска. Она часто рассказывала мне, что была в сером шелковом платье с тесьмой на воротнике и пела песенку 'Маленький дрозд'. Судя по всему, отец не отрывал от нее глаз и стоял с открытым ртом. Он пригласил мать провести выходные в Челтенхеме, что она и сделала следующей весной. Конечно, в Польше обстановка к тому времени стала довольно устрашающей, и мать осталась в Англии. Потом они с отцом поженились. Вот так все и было.
— Твоя мать больше не виделась с семьей?
— Нет, — ответил Дэвид. — Ее братья вступили в польское Сопротивление. Никто так и не узнал, что с ними случилось. На отца и мать один партнер по бизнесу донес как на евреев, и их отправили в Биркенау.
Они уже подъехали к М4, и Дэвиду пришлось поправить зеркало заднего вида, которое Бонни повернула, когда красилась. Громадный грузовик просигналил им, и они вынуждены были дожидаться, пока он не промчится.
— Ты сам управляешь своей жизнью, — сказала Бонни. Когда они выехали на шоссе и набрали скорость, она добавила: — Помнишь ту программу, 'Ваша жизнь в ваших руках'? Медицинская передача, где показывали людей, перенесших операции?
— Конечно, помню. Отец был на одной из них, когда делал пересадку печени.
— Правда? Я этого не знала.
Дэвид гордо кивнул:
— Они прозвали его Портным из Глостера, потому что его швы всегда были невероятно аккуратными. Он сказал, что проблема современной хирургии в том, что мамы никогда не учат детей шить. Он всегда сам пришивал пуговицы и подшивал брюки. Думаю, будь у него такая возможность, он украшал бы своих пациентов вышивкой.
Рука Дэвида покоилась на рычаге переключения передач, и Бонни накрыла ее своей рукой.
— Так странно думать, что, если бы какой-то старый польский граф не обзавелся опухолью в позвоночнике, а Гитлер не вторгся в Польшу, мы сейчас не были бы вместе.
