— Зачем же тебя к «красным курткам» понесло? Ведь на этом берегу есть оборотни, и никто подобного не вытворял… насколько я знаю.
— Здешние одичали. Оборотни дичают вне рода. Это плохо. Поэтому я пошел к «красным курткам». Они чем-то похожи на нас. И я долго там жил…
— А как только они узнали, кто ты есть, сразу поволокли на костер! Ошибся ты, парень. Не в пограничную стражу тебе было надо идти, а к нам! Я сразу это понял.
— А ты поручишься, что, когда я приду к вам, разбойники не попытаются меня прикончить?
Рен предпочел промолчать, ибо не был уверен в ответе.
— Люди есть люди, — сказал Орен. — Те крестьяне, которых я спас по дороге в Рауди, тоже хотели меня убить. Хотя не знали, что я оборотень.
Рен хотел было обидеться за людей, но передумал. Поскольку то, что произнес Орен, было как-то связано с неизъяснимым отсутствием враждебности к окружающим. Безразличие? Или чужая, древняя мудрость, растворенная в крови, и не велящая требовать слишком многого от младших и неразумных?
Неразумных по младости…
— А я украл твой оберег. И Тевено помог мне, пусть и не желал. И ты не хочешь нам отомстить?
— Это не тот поступок, за который мстят.
— Ясно. Что, мол, на дураков обижаться…
На сей раз не ответил Орен.
У Рена было в запасе еще достаточно вопросов. Например, что такое «зверь рода»? И что происходит с оборотнем, одичавшим или утратившим тейглир? Ведь, как понял Рен, оборотню необходимо общество себе подобных, или в крайнем случае людей. Если же он один, не уподобляется ли он окончательно зверю? Или человеку…
Но Рен подозревал, что и в этом случае оборотень ему не ответит.
Об одном он догадался сам: о причине настойчивых утверждений, что среди нелюдей совсем нет женщин. Вряд ли женщин отправляют в изгнание. Стало быть, нелюди сходятся с обычными, человеческими женщинами. Это понятно. Но есть ли у них дети? И что происходит — или может произойти — с такими детьми?
Подобные размышления слишком уж страшили, и, чтобы отделаться, Рен сказал:
— Все-таки, воля твоя, а я считаю, тебе нужно пойти с нами.
— Да, разбойничкам от такого, как я, выгода большая.
— Ну и что? Будто это тебя смущает. Да и самому же будет веселее. А вот насчет того, все ли тебя такого, как есть, примут… — Рен погрустнел.
— Не примут. Можешь голову не ломать.
— А! — Рен махнул рукой. — Может, никому не говорить? Тевено так точно не скажет… Хотя, Фланнану сказать бы стоило. Он умный, он поймет, что к чему. Все равно, по пути что-нибудь придумаем.
Орен смотрел на огонь. На маленький уютный костерок, ничем не напоминавший тот большой костер, на котором нынче утром его должны были сжечь. И в нынешней его физиономии, кроме цвета глаз, ничто не напоминало о прежнем, тонком и чистом лице. Но почему-то новый облик бывшего конвоира устраивал Рена гораздо больше. Может, потому, что в будущем сулил гораздо меньше неприятностей.
ЧУДЕСА
ПЛУТОВСТВА
ДАЛИЯ ТРУСКИНОВСКАЯ
Молчок
— На сходку пойду, — сказал домовой дедушка Мартын Фомич. — Слышь, Тришка? Тришка! Куда ты подевался?
И в очередной раз помянул Мартын Фомич внука Трифона ядреным, крепкого засола словцом, от какого иному мужику бы и не поздоровилось, однако домовые выносливы, их мало чем проймешь.
Тришка обитал на книжных полках.
Дом был старый, население в нем — почтенное и постоянное. Домовой дедушка Мартын Фомич сперва радовался, глядя, как в хозяйстве прибавляется книг. Ему нравилось, когда глава семейства не шастал вне дома, а сидел чинненько в кабинете, книжки читал, записи делал. Однако настал день, когда, глядя на эти сокровища, Мартын Фомич крепко поскреб в затылке. Они громоздились уже и на полу — не то что на шкафах и подоконниках. Сам он был немолод, за хозяйством досматривать привык, но эти залежи освоить и содержать в порядке уже не мог. Пришлось искать помощника.
Младшая из дочек была отдана замуж в хороший дом, но далеко, так что раз в год, может, и присылала весточку. Мартын Фомич получил от нее словесный привет — живы-де, здоровы, только старшего сынка пристраивать пора, он же уродился неудачный, за порядком смотреть не хочет, а все в хозяйских книжках пасется. Мартын Фомич сдуру и обрадовался.
Когда внук Тришка перебрался на новое местожительство, когда увидел кабинет с библиотекой, восторгу не было предела. И действительно — первое время он книжки холил, пыль с них сдувал, норовил деду угодить. Потом же обнаружилось, что неудачное отродье взялось учить английский язык.
— Эмигрировать хочу, — объяснил он. — Чего я тут забыл? Тут мне перспективы нетути!
За непонятные слова Тришка схлопотал крепкий подзатыльник, но не поумнел, а продолжал долбить заморскую речь. До того деда довел — тот полез на самую верхнюю полку смотреть по старому глобусу, где эта самая Америка завалялась. Америка деду не понравилась — была похожа на горбатую бабу-кикимору, туго подпоясанную. А поскольку Мартын Фомич уже непонятно который год вдовел, то все, связанное с бабами, его огорчало безмерно.
Стало быть, и теперь несуразный внучонок сидел, весь в пыли, над заморской грамматикой.
— Тришка, убью! — заорал Мартын Фомич. — Со двора сгоню!
Это уже было серьезной угрозой. Убивать родного внука домовой дедушка не станет — не так уж много их, домовых, и осталось. А со двора согнать — может. Бездомный же и бесхозный домовой хуже подвальной крысы. Но крыса — та хоть всякую дрянь сгрызет и сыта будет, домовому же подавай на стол вкусненько да чистенько. Иди, значит, нанимайся подручным, в ванные иди, в холодильные! А смотреть за порядком в холодильнике — это как? А так — каждый день шарься там, треща зубами от холода! Спецодежды же не полагается — есть своя шерстка, у которого бурая, у которого рыжеватая, той и довольствуйся.
— Ща, деда, ща! — отозвался из неведомых книжных закоулков Тришка.
Вскоре он стоял перед Мартыном Фомичем, а изумленный дед слова не мог сказать — только шипел от возмущения.
— Ты чего это, ирод, убоище, понаделал?!
— А чего? Все так делают.
— Так то — люди!
— Ну и что? Им от этого вреда нет.
— Как же тебя эта зараза проняла-то?..
— Откуда я знаю?
