Художник жаловался человеку на жизнь. Он тряс начинающей седеть головой, махал в воздухе ладонью, обнимал человека за плечи и снизу заглядывал в глаза. Человек сидел не совсем вертикально, с мрачным лицом, подперев щеку, отчего один глаз у него закрылся, другой же был уставлен в стол, где двоился и медленно плавал туда-сюда последний обломок хлеба.
Человеку было плохо. Сквозь душные волны тумана в сознание его врывались то жалобы художника на жизнь, то проглянувшее солнце и маленькая женщина у скамейки, то загаженный темный подъезд, то вдруг большие полыхающие буквы складывались в слова «Пьянству — бой!». Он не понимал, как произошло, что он сидит за грязным столом с патлатым человечком в свитере, и человечек дружески обнимает его за плечи.
Внутри что-то медленно горело, краска лилась на линолеум, человек упрямо пытался вспомнить, зачем он здесь, но не мог.
Он посмотрел на художника, вытряхивавшего из горлышка последние капли, — и горькая обида опять заклокотала в нем.
— Ты зачем меня нарисовал?
Человечек протестующе замотал руками и сунул человеку стакан.
— Нет, ты ответь! — выкрикнул тот.
Человечек усмехнулся.
— Вот пристал, — обратился он к холодильнику «Саратов», призывая того в свидетели. — Сказали — и нарисовал. Кушать мне надо, понял? Жратеньки! И вообще… отвали от меня. Чудило полотняное… На вот лучше.
Человек упрямо уставился в стол.
— Нет. Не буду с тобой пить. Не хочу.
Замолчали. Бескрайнее и холодное, как ночь за окном, одиночество охватило человека.
— Зачем ты меня такого большого нарисовал? — снова горько спросил он, подняв голову. — Зачем? — и неожиданно пожаловался: — Надо мной смеются. Я всем только мешаю. Автобусы какие-то маленькие…
Художник притянул его к себе, обслюнил щеку и зашептал в самое ухо:
— Извини, друг, ну чес-слово, так получилось… Понимаешь, мне ж платят-то с метра…
Философски разведя руками, человечек зажевал лучком, а до человека начал медленно доходить высокий смысл сказанного.
— Сколько ты за меня получил? — спросил он наконец.
Рыцарь плаката жевать перестал и насторожился.
— А что? — потом усмешечка заиграла у него на губах. — Ла-адно, все мои. Аккордная работа. Двое суток тебя шарашил.
Ночь, беспросветная ночь шумела за окном.
— Я пойду, — сказал человек, выпрямился, схватился за косяк и обнаружил, что человечек в свитере стал с него ростом.
Помедлив, он судорожно потер лоб, соображая, что случилось. «Ишь ты, — тускло подумалось сквозь туман, — гляди, как вырос…»
Вместе с патлатым человечком выросла дверь, выросла плита, стол и холодильник «Саратов», узор линолеума плыл перед самыми глазами.
— Ну, куда ты пойдешь, дурачок? Давай у меня оставайся. Раскладушку дам. Жена все равно ушла…
— Нет, — он отцепил от себя навсегда пропахшие краской пальцы. — Я туда… — он махнул рукой, и лицо его вдруг осветилось нежностью. — Там мой плакатик.
— Да кто его читает ночью, твой плакатик? — человечек даже заквохтал от смеха.
— Все равно, — уже у дверей попробовал было объяснить человек, но только безнадежно мотнул головой. — А-а, ты не понимаешь…
«Он не понимает, — думал человек, качаясь под тяжелым, сдиравшим с него хмель дождем. — Он сам ненастоящий. Они сами… Но все равно. Просто надо людям напоминать. Они хорошие, только все позабыли…»
Человека осенило.
— Эй! — сказал он, проверяя голос. — Эге-гей!
В ночном переулке, вплетаясь в шум воды, отозвалось эхо.
— Ну-ка, — прошептал человек и, облизнув губы, крикнул в черные окна: Больше хороших товаров!
Никто не подхватил призыва. Переулок спал, человек был одинок, и сердце его билось одиноко, ровно и сильно. Человек хотел сказать что-то главное, самое-самое главное, но оно ускользнуло, спряталось в черной ночи, и от этого обида сдавила ему горло.
— Ускорим перевозку грузов! — неуверенно крикнул он.
— Прекратите сейчас же безобразие! — завизжали сверху и гневно стукнули форточкой.
Но человек безобразия не прекратил. Он предложил форточке летать самолетами «Аэрофлота», осекся, жалобно прошептал: «Нет, не то!..» — и, пошатываясь, пошел дальше. Он шел по черным улицам, сквозь черные бульвары, он пересекал пустынные площади, качался у бессмысленно мигающих светофоров — и кричал, кричал все, что выдиралось из вязкой тьмы сознания. Он очень хотел привести жизнь в порядок.
— Заказам села — зеленую улицу! — кричал он, и слезы катились по его лицу и таяли в дождевых струях. — Пионер — всем ребятам пример!
Слова теснились в его горемычной голове, налезали друг на друга, как льдины в ледоход. У змеящихся по мосту трамвайных путей человек вспомнил наконец-то самое-самое главное и остановился.
— Человек человеку — брат! — срывая горло, крикнул он слепым домам, взлетевшим над набережной. И еще раз в черное небо, сложив ладони рупором: — Человек человеку — брат!
Он возвращался на свой пост, покинутый жизнь назад, серым утром этого дня. Огромные деревья шумели над ним, со стен огромных домов подозрительно смотрели вслед огромные правильнолицые близнецы.
Под утро дождь прекратился.
Солнце осветило сырую землю, разбросанные кубики многоэтажек, пустой киоск «Союзпечати», огромное полотнище плаката, стоявшее у проспекта. Сверху по полотнищу было написано что-то метровыми буквами, а в нижнем углу, привалившись к боковине и обняв ее, приютился маленький белобрысый человек — в грязном помятом костюме, небритый, с мешками под прикрытыми глазами. Человек блаженно улыбался во сне. Ему снилось что-то хорошее.
Суточное отсутствие человека никем, по странному стечению обстоятельств, замечено не было, но его возвращение на плакат в таком виде повлекло меры естественные и быстрые. В милиции, а потом в райсовете затрещали телефоны, и начались поиски виновных. Милиция проявила завидную оперативность, и поиски эти вскоре привели в квартиру художника Ю. А. Кукина, обнаруженного там в скрюченном виде среди пыльных холстов, на которых намалевано было одно и то же бодрое лицо с глазами, устремленными вдаль. Сам же Ю. А. Кукин находился в состоянии, всякие объяснения исключающем. Получить их все-таки пытались, но услышали только меланхолическую сентенцию насчет оплаты с метра, после чего рыцаря плаката стошнило.
А к маленькому человеку, спящему над проспектом, подъехал грузовик; двое хмурых мужиков, торопясь, отвязали хлопающее на ветру полотнище и повезли его на городскую свалку.
В огромной металлической раме у проспекта теперь высились дома, чернел лес, по холодному небу плыли облака и пролетали птицы. Скрипя и набирая мощь, раскручивался над городом огромный маховик дня.
Машину подбрасывало на плохой дороге, и человек морщился во сне.
