котором уже рассматривали и первые заявления о вступлении в члены кассы из числа покупателей. Среди них были и заявления Полехина и Костырина как скобы, скрепляющие народную организацию. А Петр уходил с собрания впервые в звании председателя с ощущением неведомой ответственности.
Слезы радости Людмилы Георгиевны
Утром Петр Агеевич, чтобы не опоздать в поход к директору завода, на своем фургоне прикатил к магазину за час до начала работы. Он рассчитывал пораньше съездить на кондитерскую фабрику и успеть на встречу с товарищами по делегации.
Утро начиналось хмуро. С востока, закрывая солнце, надвигалась распластавшаяся по горизонту серая туча. Правда, она вставала мирно и вяло, но листва на деревьях насторожилась и дышала каким-то предчувствием; вороны, с утра прилетевшие к контейнерам с пищевыми отходами, перелетали с ящика на ящик с беспокойными криками и вели себя драчливо; ласточки, гнездившиеся под карнизами домов, не рассаживались по обыкновению на проводах и не щебетали навстречу солнцу, а низко стремительно носились между домами и то и дело ныряли в свои налепленные гнезда и тотчас срывались вниз для очередной добычи. Утро со своим еще не отлетевшим ночным покоем, казалось, смиренно и хмуро улыбалось встававшей от солнца туче. Все говорило о надвигавшемся утреннем дожде, да и то верно, настоящего дождя давно не было, и на всем залежалась пыль, и в воздухе накопилось удушье от пыли и гари.
Петр только соскочил с подножки машины и не успел оглядеться, как тут же к нему подбежала Людмила Георгиевна, жена слесаря магазина Левашова и со слезами на глазах крикнула:
— Петр Агеевич! Радость-то, какая! Николай Минеевич позвонил из Волгограда: сын наш нашелся — жив, — и, не в силах держаться на ногах, упала к Петру на грудь, продолжая уже не плакать, а рыдать.
Петр от неожиданности происшедшего, и от стремительного появления Левашовой, и от ее неудержимого рыдания, и от ее сообщения, и от ее физической и нервной слабости сперва, не уразумев, что с женщиной случилось, растерялся. Но, слыша ее все повторяемые сквозь рыдания слова: Сын нашелся, сын нашелся живой, скоро понял Левашову и стал гладить ее плечи, тихо говоря:
— Так это же хорошо, это очень хорошо, Людмила Георгиевна, я поздравляю вас.
Но женщина все так же громко продолжала рыдать, видно, радость не могла вывернуться из-под ранее пережитого. Она по-прежнему не отрывалась от груди Петра. Проходившие мимо жители дома останавливались возле и кто вопросительно, кто сочувственно глядели на Петра, пока одна из старших женщин не спросила:
— Чего ж она, сердечная, так убивается?
Другие добавили:
— Ишь ты, как разрыдалась, горе, что ль какое приключилось? За этим нынче, за горем, дело не станет.
— Зашлась рыданием так, что грудь себе разрывает.
— Что ж ты, мужик, держишь женщину, а не успокоишь? Уговори, коли, довел, а то, действительно, грудь себе надорвет, — это уж посочувствовал высокий усатый мужчина.
И Петр не выдержал и, хмуро улыбаясь, проговорил:
— От радости плачет: сын, пропавший в Чечне, нашелся.
Среди собравшихся послышался сначала вздох облегчения, потом дружный говор, успокаивающий Людмилу Георгиевну и с ненавистью осуждающий войну в Чечне.
— Который год людей гробят, а за что? — резюмировал один женский голос.
А другой:
— Затеяли войну сами меж собой, а убивают наших детей ни за что, ни про что.
Усатый мужчина рассудил по-своему:
— Умышленно убийственную междоусобицу затеяли и не замиряют войну, чтобы американцы с немцами с неба свалились и начали всех нас в рабское стойло загонять и со света всю Русь сводить, — сплюнул горько и широко зашагал со двора.
Ему вслед посмотрели с немым выражением: а кого и как достанешь за эту войну? И молча пошли каждый по своим делам разделенными друг от друга.
Разговор во дворе услышала кладовщица Червоная Аксана Герасимовна и вышла из своего затвора. Увидев Петра, державшего на груди Левашову, вытирая руки полой халата, подскочила к ним, схватила Людмилу Георгиевну за плечи, привлекла к себе и повела в кладовую, сердечно, по-сестрински уговаривая:
— Ну, Людмила Георгиевна, что с вами, такая мужественная женщина и вдруг…
Петр Агеевич, обрадовавшись появлению кладовщицы, полагая, что женщина женщину скорее сможет успокоить, пошел следом за ними. Кладовщица усадила Левашову к своему канцелярскому столу, подала ей стакан воды и, ласково уговаривая, в минуту добилась того, что Людмила Георгиевна перестала рыдать и рассказала о том, что ночью муж Николай Минеевич позвонил из Волгограда и сообщил, что они вместе с зятем и его другом чеченцем нашли сына, запрятанного в плену у чеченцев, где его держали тайно в рабстве. Но он жив, его освободили, представили командованию и врачам, которые направили его в госпиталь в Волгоград на лечение. Сейчас сын в госпитале и некоторое время будет на поправке. Она предполагает, что сын находится в состоянии нервного потрясения, физически измучен и, чтобы он пришел в себя, хотя бы в приблизительную норму, ему потребуется длительное лечение. Об этом и муж сказал и позвал ее к сыну с надеждой более благотворного материнского влияния на выздоровление. Она готова, конечно, немедленно ехать, ее ничто не удерживает, но у нее нет денег даже до Москвы доехать, не говоря на дорогу до Волгограда, и что делать, она не знает, пришла за помощью… А Николай Минеевич станет работать вновь, постепенно рассчитается.
— Пойдемте к Галине Сидоровне, — решительно взяла за руку Людмилу Георгиевну кладовщица и повела ее к директрисе. Петр пошел вместе с ними.
Теперь в кабинете действовала бойкая кладовщица, тотчас взявшаяся патронировать Людмилу Георгиевну. Галина Сидоровна, взглянув на вошедших, на мгновение задержала взгляд на Левашовой, встала из-за стола, быстрым шагом подошла к ней, обняла за плечи и мягко, певуче заговорила:
— Что такое, что случилось, милая Людмила Георгиевна?
Людмила Георгиевна уткнулась головой в мягкое теплое плечо Галины Сидоровны, молчала не в силах что-либо проговорить от подступивших судорог рыданий. За нее говорила Аксана Герасимовна, обстоятельно объясняя суть причины рыданий Левашовой. Галина Сидоровна, не выпуская из своих объятий Левашову, гладила ее седую голову и ласково говорила:
— Ну, так чего же от этого плакать? Радоваться надо — сын нашелся и жив.
— Я уже не плачу, — подняла голову Левашова, — я уже не плачу, а мне надо было с кем-нибудь поделиться горькой радостью, которая оказалась очень тяжелой, так что одной мне не перенести. Рыдания и пришли сами собой, — она скомканным платочком, мокрым от слез, стала вытирать глаза, они на самом деле были сухие, но и сухие, они все еще плакали. Она горько улыбнулась и сказала: — У меня уже подушка рыдает, — так она слез моих набралась… Вы уж простите меня, мои дорогие…
— Ну, что уж тут извиняться, садитесь, все обсудим, — усадила Левашову директриса на стул и сама села рядом. — Когда вы хотите выезжать?
— Да я сегодня же и выехала бы вечерним поездом на Москву. Ведь от нас в Волгоград надо ехать через Москву. Но это ежели поможете деньгами, — и всех оглядела с глубокой человеческой надеждой и заведомой благодарностью, а в этих людях она была уверена, и дороги за помощью у нее другой не было.
Галина Сидоровна принялась считать, сколько денег потребуется Левашовой на дорогу в оба конца и на проживание там, подле сына, и на необходимые покупки для сына и подвела итог:
— Потребуется не меньше семи тысяч.
Выплаканные глаза Левашовой мгновенно округлились и выразили отчаянный испуг, она прерывающимся голосом прошептала:
— Вы что? Где ж такую сумму мне взять? А потом, если вы мне поможете, как мне рассчитаться: это же моя восьмимесячная зарплата или трехмесячная Николая Минеевича?
