Привычное напряженное дыхание завода и слитный шум рабочей возни станков и двигателей погасли в говоре толпы, главенствовали женские голоса. Они выкрикивали возмущенное негодование безработицей, угнетением, доведенным до лишения права на жизнь. Разобщенные нынешним порядком бытия, разведенные друг от друга обвалившимся на их головы тяжелым, отравляющим сознание духом индивидуализма и эгоизма, тайно от других занятые гонкой за местом работы и куском хлеба, они быстро забыли или вдруг бессознательно отказались от широкого общения даже с бывшими товарищами, разве только исключая случаи необходимости попросить о помощи и поддержке.
И вот, собравшись в многотысячную толпу, сплачиваясь в ней в плотную человеческую массу, повинуясь непреодолимой силе объединения, они все разом, плохо слыша один другого, громко заговорили. Смешанное с озлоблением раздражение, возбужденное непроницаемой туманностью верховной политики, бессилием и беспомощностью государства, бестолковостью и злокозненностью президентского правления, темной мрачностью будущего, грозящего выморочностью России, — вдруг проснулось в стесненных грудях и потребовало объединения воли, проявления силы.
Это смешанное чувство воспарило над головами людей, запалило их лица, горячим блеском воспламенило глаза и, все крепче властвуя над людьми, вело их к цели коллективной, общей борьбы, смутно рисуя перед ними торжество возможной победы рабочего сплочения. В общем дыхании и слитном говоре толпы чувствовалось, что все пришли сюда с решимостью победы.
К Петру Агеевичу подошел главврач больницы Юрий Ильич. Его глаза через очки сияли радостью. Он возбужденно сказал:
— Состоится митинг, Петр Агеевич! Больше десяти тысяч собралось людей с этой стороны ворот, да с той стороны заводчане обещали подойти, — он от радостного волнения не мог стоять спокойно и все время переступал на месте и топал ногами. — И флаги! Красные флаги принесли люди! Красные флаги — символ победы рабочего класса, а? Петр Агеевич? Я верю людям с красными флагами… И мои медики нашли красные флаги. А демократы говорят, что медики вне политики.
— Это они, демократы, желали бы такого, — заметил Золотарев. — Только сама жизнь подвигает к политике ту же интеллигенцию. Жаль, что не все за красный флаг держатся, отравлены буржуазным ядом.
Из двери проходной вышел знакомый Петру рабочий Сергутин Николай, член партбюро, в руках он нес зачехленное заводское знамя и вручил его Золотареву.
— Держи, Петр Агеевич, снимешь чехол, как станете подниматься на машину. Надеюсь, что из твоих рук его никто не вырвет, — улыбнулся Сергутин.
— Разве что вместе с руками, — так же с улыбкой ответил Петр, прекрасно поняв, что означали слова и улыбка рабочего рабочему.
— Через десять минут заревет гудок, — взглянув на часы и обращаясь к главврачу, сообщил Сергутин и пошел на проходную.
Корысть и злость одолевают натуру
А в это время в своем кабинете не находил себе места директор завода Маршенин. Страдая болезненным самолюбием, чрезмерно самоуверенный, он вместе с тем был бездарным человеком и не умел относиться к своим решениям с критическим самоанализом, не способен был вникнуть в скрытые движения в общественной жизни и в общественном мышлении.
Однажды он уверовал в то, что рабочие, сознание которых было отравлено ядом либерально- буржуазной пропаганды через наемно-подчиненные средства информации, и которые были запуганы и угнетены постоянной угрозой остаться без работы и без средств существования, эти рабочие, по его мнению, приведены к неспособности на организованность протеста. С этой своей уверенностью он спокойно жил и творил свои корыстные, порой преступные и уж, конечно, антирабочие, антинародные дела, как, например, проворачивал дело с больницей. Он не взял себе в резон того, что люди раскусили его тайный замысел ликвидировать заводскую больницу, а здания и сооружения присвоить и приспособить подо что-то другое. Это уж была задумана не простая воровская приватизация, а злостное, циничное ограбление бесправных людей.
Он знал о готовившемся митинге, но первоначально отнесся к этой акции спокойно, не веря, что каким-то медработникам удастся собрать и провести массовый митинг. Он не ведал, что за организацию митинга взялись коммунисты завода с их правдой и пониманием трудовых людей. И он спокойно сидел в своем кабинете.
Но когда до его кабинета долетел сегодня могучий гул многотысячных людских голосов, он вышел в коридор заводоуправления и выглянул в окно на призаводскую площадь. Он увидел целое многолюдное море, какого здесь никогда не видели, и его охватило сильное чувство негодования на народную массу и чувство злости на власти города, допустившие такое многолюдное, им не санкционированное сборище. Он широким шагом вернулся в кабинет и набрал телефон главы администрации района Волкова и безапелляционно, повышенным тоном спросил:
— Евгений Сергеевич, вы разрешили проведение митинга около моего завода?
— Во-первых, нельзя, ли, Леонтий Васильевич, повежливее разговаривать с главой района? А во- вторых, я только от вас вот услышал, что возле завода собирается митинг. У администрации района на проведение митинга и на уличное шествие никто разрешения не испрашивал.
— Ну, так запретите это сборище, никем не разрешенное.
— На улицах и площадях района, еще раз вам говорю, Леонтий Васильевич, никакой митинг не собирается. А если на заводской территории вы прямо или косвенно собрали людей, то это ваша проблема, вы ее и решайте. У вас все?.. Будьте здоровы.
Директор бросил трубку и зло и грязно выругался в адрес районного руководителя, отказавшего ему в послушании, — и в ярости стал ходить по кабинету. Оказывается, не все в жизни вертится по его хотению, а чтобы подчинить себе всю жизнь путем ее покупки, у него еще не достает капитала, но время работает на него. А пока мысли в его голове завертелись в бешенном озлобленном вихре в такой темной смеси, что он не мог выдернуть хоть одну ясную, и уже почти бегал по кабинету.
И в это время могуче заревел заводской гудок, в окнах задрожали стекла. Гудок заставил директора подпрыгнуть и подбежать к внутреннему переговорному аппарату. Он вызвал главного инженера.
— Это что такое? — закричал Маршенин.
— Гудок, — спокойно ответил инженер.
— Почему такое, кто разрешил? Сию минуту прекратить!
— Сейчас же разберусь, Леонтий Васильевич.
Но гудок проревел все три минуты во всю мощь завода, бывшего флагмана советского станкомашиностроения и заставил насторожиться весь город. Когда гудок вдруг смолк и сдул напряжение, показалось, что завод булькнул в мертвую глубину темного омута, и на поверхности не осталось и следа.
Но след тотчас проявился: из всех живых цехов и закоулков на заводской двор хлынули толпы рабочих. Директор видел это дружное движение из окон кабинета. Его вдруг охватил неведомый страх: вскинулась мысль о какой-нибудь новой аварии и большом ЧП.
— Что случилось, черт возьми, — дико вскричал побледневший Маршенин перед переговорным аппаратом, включенным на общую слышимость.
В эту минуту в кабинет шагнул главный инженер и спокойным тоном, с усмешкой на губах и игривым блеском в глазах произнес, подходя к директорскому столу:
— Я скажу: рабочие объявили двухчасовую стачку в защиту заводской больницы, — и наглядным образом пригладил свою всегда гладко причесанную голову, затем согнутым пальцем тронул коротко постриженные, аккуратные рыженькие усики и вызывающе воззрился на директора, как бы говоря: Ну, а что теперь ты предпримешь?
Главный инженер был в необъявленном конфликте с технически малограмотным Маршениным и сейчас был доволен тому, что находящиеся в постоянном конфликте с директором рабочие прибегли, наконец, к практическим решительным действиям.
Маршенин округло расширенными глазами воззрился на главного инженера, и некоторое время молча
