как свежее, это все старание нашей Галины Сидоровны, — о директрисе он сказал не то чтобы с похвалой — с некоторым удовлетворением за работу под ее началом.
Но Золотарев это уловил и сказал:
— Мне показалось, по тому, как она разговаривала по телефону, что она — как бы это сказать? — широкого легкого общения… — высказал свое первое впечатление о директрисе Петр.
Левашов, разгрызая тараночку, смотрел на Петра насмешливо, а потом рассмеялся и поправил:
— Послушать ее разговоры, не знаючи ее, можно так и подумать, — дипломатия женская. Нет, ты ошибаешься, это очень строгих правил женщина и, знаешь, довольно порядочная, с ней работать — одно удовольствие. Ты заметил в кабинете на стене портрет Владимира Ильича? По одному этому в наше время можешь судить, какая это должна быть женщина. А это кафе? Тут ни один пьянчуга или какой-либо шалопай-бродяга не появляется — она сразу их отвадила… Ну, да ты сам увидишь, однако, сразу настраивайся, что директриса — женщина строгих правил и порядочная как человек и начальник.
В кафе между тем заходили редкие посетители, в основном молодые люди, выпивали — по бутылке — две пива, разговаривали негромко и так же негромко уходили. Как-то все было по-деловому, с соблюдением знакомых правил. Левашов и Золотарев еще посидели и с полчаса поговорили. Разговор их, конечно, перекинулся на завод, а об этом им можно было говорить без конца. Но Левашов не стал тратить время, и они разошлись, условившись о встрече на завтра, когда должны будут поработать для практики и для знакомства вместе.
Домой Петр ехал с чувством детской радости. От этой радости он даже потерял ощущение собственного веса, и мнилось, словно он невесомый, как на крыльях, летит к своему дому по-над землей, над всеми домами, деревьями, садами, над всем городом. Он не думал, он чувствовал всем существом своим, как, заручившись возможностью получить работу, пусть даже временную; а может быть, и постоянную, он стал обладателем радости большей, чем бывают радости у других людей. Сегодня он стал обладателем радости, которой реально, а не призрачно, можно радоваться по-мужски, по-супружески, по- отцовски. Вот сколько радостей он внесет в семью. У него было предчувствие, что с работой он определится надолго, значит, и радость определится так, что он и перестанет ее считать радостью.
Когда-то, когда он был первейшим и почетнейшим слесарем на заводе, у него, конечно, было довольно радостей. Они шли чередой, одна за другой, заранее угадывались, предопределялись его трудом, иногда творческой удачей. Они наполняли и его, и Танину жизнь ощущением счастья. И ни одна из былых радостей в советское время не несла в себе знака спасения от безработицы, от безысходности, от семейной нищеты, от супружеского, отцовского позора, как это несла сегодняшняя радость. В сегодняшней радости не было наслаждения жизнью, а было ощущение спасения от жуткого унижения. Он уже представлял себе, как погружает и разгружает ящики с пивом, маслом, конфетами, апельсинами, мешки с сахаром, крупами, как ремонтирует водопровод, канализацию, меняет лампочки, выключатели в электросети, как устраняет неисправности в холодильниках и в весах. Представлял, что его зовут мастером на все руки и не могут с ним расстаться из-за его мастерства, силы и сноровки и оставляют в магазине вторым разнорабочим сверх штата, по желанию всего коллектива работников.
С такими мыслями он вошел в квартиру, и все увидели, что у него произошло что-то хорошее и радостное для всех. Его усадили на диван по семейному обычаю для лучшего понимания и обсуждения семейного события. Татьяна села по левую руку, а дети — рядом по правую руку,
Надежда Савельевна стояла напротив, сложив руки на груди, И он рассказал, как все с ним произошло, и какая у него будет немудрящая работа, и как он с ней вполне справится по своему здоровью и по своей сообразительности. А Левашов рассказал, что в месяц у него иногда выходил заработок почти в целых два лимоНа, и что ему самое главное зацепиться за какую-то работу, а дальше его увидят в деле, оценят и не захотят отпускать.
И всем за его удачу было радостно. Не за лимон было радостно, а за него самого все радовались, что он не будет больше изводиться в поисках работы. Татьяна нежно погладила его руку и почти шепотом сказала:
— Вот и все у нас налаживается, и дальше будет ладиться. Петр все понял, что еще не сказала жена, и был счастлив этой минутой счастья жены.
А Катя, дочка, уже много понимающая и умеющая много чувствовать в свои шестнадцать лет, обняла его другую руку, молча прижалась к ней щекой. И Саша глядел на отца с гордостью. Лишь бабушка Надежда Савельевна слегка качала головой и смотрела на детей и радостно и горестно и лишь спросила:
— А что такое лимон?
Даже для Саши это был не вопрос, и он серьезно объяснил бабушке:
— Лимоном, бабушка, у богатых называется тысяча или миллион рублей.
— Во-о-он оно что, и откуда ты все это знаешь? — неподдельно удивилась бабушка.
— У нас в школе это и первоклассники знают и очень хорошо обсуждают.
А бабушка опять сказала:
— Это очень хорошо, Петя, что ты определился с работой, сначала временно, пусть, а дальше оно будет цепляться одно за другое, — переступила с ноги на ногу, опустив руки, улыбнулась, но невеселой улыбкой и еще сказала: — Господи, до чего же, дети, вы дожили: работе грузчиком так радуетесь, будто в космонавты Петя поступил.
— Не мы дожили, а нас довели до этого, — поспешила ответить Таня. — Ну, все же и за это, слава Богу… Пойдемте обедать, — она уже начала хозяйничать, но Надежда Савельевна опередила дочку.
Женщины и Саша пошли на кухню, а Петр остался один и прошелся по комнате, как бы стряхивая с себя все, что пережил за день, потом, облегченный, остановился против своего портрета, не облокачиваясь на комод, сказал:
— Вот так-то, Петр Агеевич… — и вспомнил почему-то портрет Владимира Ильича Ленина в кабинете директрисы, но об этом ничего не сказал своему портрету, а только вспомнил о портрете Ильича, и все же догадался, к чему вспомнил, догадался для себя: так почему-то потребовалось его душе.
За железной дверью
Распрощавшись с Золотаревым, Костырин пошел продолжать обход своих рабочих точек. Первой на этом его пути была квартира какого-то банковcкого клерка, как выразился начальник ЖЭУ, подписывая наряд на аварийно-ремонтные работы, и добавил:
— Имейте в виду, Андрей Федорович, хозяин этой квартиры чересчур крикливый, так что особенно не цепляйтесь, — он, начальник ЖЭУ, думал, как бы бывшего инженера завода бестактные, а иногда и оскорбительные выходки квартирных владельцев не унизили Костырина, а то без оглядки могут больно и ранить самолюбие культурного, воспитанного человека, которого реформы подбросили управлению, как находку.
А пожилой слесарь Мотовилин, повидавший, дай Бог, сколько заказчиков и учивший молодых слесарей житейской мудрости и терпимости к хозяевам, сказал:
— Не боится волк собаки, а не хочет звяги.
Андрей Федорович замечал, что в ЖЭУ все работники, в том числе и слесаря, относились к нему с ненавязчивым, тактичным почтением и бережливостью.
Костырин поднялся на второй этаж и нажал кнопку звонка указанной ему квартиры. В ответ сначала заскрипели замки, потом с тяжелой медлительностью на него надвинулась железная дверь, и за это время он должен был представиться: Из домоуправления. Во внутрь распахивалась крепкая деревянная дверь — через такие двери с ходу не рванешь.
Хозяин — мужчина средних лет, умеренно упитанный, белобрысый, с тонким хрящеватым носом, с серыми глазами под бесцветными пушистыми бровями был, оказалось, знаком Костырину своим невыразительным, но запоминающимся лицом. Бросив вправо-влево по квартире косой взгляд, Костырин отметил мещанскую шикарность квартиры, даже в прихожей, отделанной деревом, лежал дорогой ковер. Костырин механически сбросил туфли и спросил:
— Что у вас не исправно?
— Да вот вентиль не держит воду, — хозяин провел слесаря к туалету.
Осмотрев вентиль, Костырин заключил:
