— Ой! — вскричала она, рассмотрев как следует подарок, — автор не поставил свое имя, а только инициалы, они ну точно как у вас: У.Р.Э. Это вы и есть им?
— Вы и есть он, — поправил ее мистер Эллин, стараясь уклониться от ответа с помощью короткого экскурса в английскую грамматику. Но тайное стало явным — смущение выдало его с головой. Я тотчас напустилась на него, от души возмущенная тем, что он посмел утаить от друзей и соседей, что он и есть тот самый У.Р.Э., чья история шведской литературы уже стала образцовой и чьи прозаические и стихотворные переводы шведских писателей покоряли читательские сердца своей силой и выразительностью. Примечательно, что никто из соседей не заподозрил в якобы праздном мистере Эллине знаменитого У.Р.Э., и я почувствовала гордость оттого, что давно угадала правду, но просто не дерзала задавать вопросы, чтобы не показаться нескромной.
Но мистер Эллин отнюдь не жаждал превратиться в литературную знаменитость и взял с нас с Тиной слово, что мы никому ничего не скажем. Постепенно он утратил свою обычную сдержанность и поведал кое-что еще. Его отец, трудившийся на дипломатическом поприще в России и Швеции, приложил немало стараний к улучшению наших отношений со Скандинавией. Учился мистер Эллин в Упсале и Оксфорде, потом служил в министерстве иностранных дел — занимался столь увлекательным предметом — заметил он иронически, — как подготовка торговых договоров между Швецией и Великобританией, производившей закупки шведского меха и древесины. В свободное же время, которого у него было предостаточно, он позволял себе дорогие сердцу литературные занятия, но неизменно соблюдал при этом анонимность в соответствии с правилами, которые ввели в министерстве в годы его молодости, и только недавно отменили.
Сказав все это, он, казалось, заколебался, продолжать ли дальше, но, в конце концов, бесхитростно признался, что около двух лет тому назад унаследовал от дяди с материнской стороны изрядное имение — Валинкур, расположенное в двадцати милях от Клинтон-Сент-Джеймс. Тут, подняв голову от сказок, в наш разговор вмешалась Тина:
— А я знаю это место. Но только по картинке. Вокруг еще такой большой парк. Это был самый красивый дом из всех.
— Каких всех? — спросили мы хором.
— В «Фуксии» была такая книжка. Вообще-то там не было хороших книжек, — заявила Тина с нескрываемым презрением, — но на столе в гостиной, рядом с комнатой мисс Уилкокс, лежала огромная толстенная книжища с рисунками старинных поместий. Читать было нечего, и я смотрела картинки и выдумывала всякие истории про людей, которые когда-то жили в этих дворцах. Валинкур был самый красивый.
— Весьма польщен, — улыбнулся мистер Эллин. Тина засмеялась и снова уткнулась в книгу. А он продолжал объяснять, почему не может поселиться в собственных владениях: по условиям завещания, вдова имеет право оставаться в имении до конца жизни; к тому же, там есть управляющий, которому было бы несправедливо указать на дверь. Но поскольку у него довольно собственных средств, он оставил должность в министерстве иностранных дел и поселился в Клинтон-Сент-Джеймс, чтобы быть поближе к Валинкуру и присматривать за хозяйством. (Впоследствии я узнала уже не от мистера Эллина, а от других, что жену его дяди, весьма неприятную пожилую особу, крайне возмутило завещание мужа, согласно которому имение перешло к племяннику, а не к ней.) Заметив, что он отчасти преодолел стеснительность, мешавшую ему говорить о себе, я призналась, как мне нравятся его переводы — «Odalbonden» Гейера[8] и «Liljor i Saron» Стагнелиуса[9] — прелестных «Лилий Сарона», и спросила, не подумывает ли он взяться за переводы романов Фредрики Бремер.[10]
Он покачал головой:
— Нет, это область миссис Мэри Хауитт, и мне не следует вторгаться. Кстати сказать, я знаю, что вы переводите с французского?
— Только для себя, не для печати. А кто вам сказал? Он кивком указал на кресло, где свернувшаяся калачиком Тина читала, забыв обо всем на свете.
— Значит, и вам знакомы радости и огорчения, которые испытываешь, пытаясь передать чужие мысли словами родного языка?
— Пожалуй, но лишь отчасти, — и мы с увлечением принялись обсуждать достоинства и недостатки разных переводчиков, в том числе Чэпмена,[11] Попа[12] и Каупера.[13] (Я провела за шитьем и вышиванием немало часов, пока мистер Чалфонт читал вслух их переводы Гомера.)
С этого дня у нас вошло в обыкновение при каждой встрече обмениваться мнениями о книгах и яростно спорить, когда наши вкусы расходились. Особенно сильное впечатление на Тину произвела одна из наших дискуссий, во время которой я горячо отстаивала макферсоновские переводы Оссиана. Напрасно мистер Эллин взывал к авторитету доктора Джонсона и объявлял Оссиана самой откровенной и дерзкой подделкой, напрасно высмеивал поэмы в прозе как мешанину из тихих вздохов ветра, стенающих дам, мшистых утесов, серых дымок, сверкающих копий, островов со струящимися ручьями и сонма бледных духов, завывающих в унисон глухим порывам ветра. Единственным следствием его усилий было то, что после его ухода Тина объявила:
— Мне хочется почитать эти поэмы. У вас они есть? Смеясь, достала я книжку с зелено-золотым тисненым переплетом. Раскрыв ее, она возмущенно нахмурилась:
— Кто-то изрисовал ее каракулями. Все поля исчирканы какими-то закорючками и загогулинами, и картинки тоже. Кому пришло в голову сделать такую гадость?
Как и любому ребенку, Тине случалось пролить чай или капнуть краской, но она была на редкость аккуратна с книгами и обращалась с ними нежно, как с живыми существами. Я улыбнулась и сказала:
— Это Гай, когда был маленьким.
— А почему вы не стерли?
Как было объяснить ей, что эти карандашные росчерки были единственным, что связывало меня с мальчиком, которого мне хотелось растить как собственное дитя? Она не стала дожидаться моего ответа:
— Какая гадость — портить книжки! Но почему, почему вы не сказали ему, когда увидели, что он натворил? Ну да, вы же не могли ему сказать, потому что…
От смущения она запнулась на полуслове.
— Ясное дело, миссис Чалфонт не могла выговаривать ему, — вмешалась присутствовавшая при разговоре Энни. — Ты что, забыла? Она же своих пасынков ни разу в глаза не видела.
Не желая растравлять старые раны, я никогда не спрашивала, что ей нашептали обо мне в «Фуксии», но уж теперь нечего было и надеяться на то, что все пробелы в ее знаниях не заполнила щедро Энни, которая сейчас обрадовалась случаю в очередной раз поругать моих пасынков:
— Его науськивали мисс Эмма и двое других — сам он еще был несмышленое дитя, а они разозлились, потому что хотели, чтобы им продолжили каникулы — мечтали посмотреть большой бродячий цирк, который выступал тут у нас по соседству. Но их папа сказал: «Нет, миссис Чалфонт возвращается домой, и уже поздно писать ей и просить отложить приезд, потому что она уже выехала». Вот они от злости и залезли в мачехину спальню — коноводила мисс Эмма, как всегда, — и отомстили за себя: в сердцах разрисовали и исписали всякими пакостями ее книжки. Маленькому мистеру Гаю всего-то и было четыре годика, он еще не умел ни писать, ни рисовать, но старшие подучили его чиркать карандашом, а он и послушал, думал, пусть мачеха рассердится и на него, как на братьев и сестру. А мисс Арминель никому и слова не сказала, благослови ее Бог! Так что про их проказы никто б и не узнал, да их папе как-то понадобилась одна из жениных книг. Сам он держал свои книги в большом порядке и как увидел испакощенную книгу, стал перелистывать другие, а они все попорчены. Ох, он и рассердился, не сказать! Поехал прямиком в Парборо-Холл, и уж им досталось на орехи! Ни фартинга не дал он им карманных денег, пока они не стерли каждую точечку, не подклеили каждый листочек — и все за свой счет, из своих денег. Для мистера Августина то была последняя шалость, больше он уж такого не вытворял, он ведь в ту пору уже учился в школе, и ему было очень не с руки, да и стыдно — я это от людей знаю — не иметь ни пенса, да еще все знали, почему у него в кармане пусто. Это не то, что мастер Гай и мисс Эмма, они-то могли скрыться от чужих глаз, потому как сидели дома. А книжки, которые в руках у мастера Гая побывали, мисс Арминель
