тихие песни. Перед ним далеким сном всплывали таинственные воспоминания о добром великане, несущем его по лесистым горам, переступающем сибирские реки. Он вспомнил, как доверял этому деду и что ямщик был для него в дремучей тайге самым дорогим существом. И вот теперь старик с почерневшим лицом и слипшейся бородой полулежал под деревом у беленой монастырской стены и молча ждал, когда ктонибудь сжалится и бросит монету в его ямщицкую шапку.
— Ямщик! — крикнул Бакчаров с надрывом, не в силах подойти ближе. — Федот! Федот!
Старик медленно повернулся и чуть сморщился, подслеповато моргая выцветшими глазами и глядя снизу вверх на растерянного интеллигента в очках и длинной шинели до пят. Взгляд у старика был глубоким, проницательным и казался до боли родным господину учителю.
— Аа, баре! — грустно обрадовался бродяга. — Какой такой Федот? Твойот ямщик, Борода ему прозвище. Гордо прозвище. Хозяин тайги, величали его. У нас с ем тепереча имя одна, — тезки мы, а прозвание разная, Федот, баре, Федот, да не тот, — басовито бормотал Борода, явно думая, что учитель случайно наткнулся на него, идя в храм. — Кобылато моя издохла. Ты вот башь, какой энто Борода? Не оной ямщик я…
— Что ты такое говоришь, дядя Федот! — едва выдавил из себя Бакчаров. — Пойдем, я гденибудь устрою тебя.
Ямщик, кряхтя, невесело рассмеялся.
— У самихто, чай, не богаче нашенского буде. Аль я не учул чего?
— Да уж, — вздохнул учитель, — не богаче.
— Подай, баре, пять копеек, а завтра, бог дасте, я пойду батраком наймусь.
— Борода, — нерешительно спросил Бакчаров, — помнишь разговоры о том, кто следовал за мной?
Старик покивал печально.
— Кто он?
Ямщик нахмурился, глядя в сторону, почмокал ртом и тихо ответил:
— Таки глазасты, баре, а не башь, кака в тайге скверна водила нас.
Бакчаров задержал дыхание, а ямщик поудобнее устроился, опустил веки и засопел раздувая губы, так будто задумался или мгновенно уснул.
— Кто он? — повторил Бакчаров.
— Тебе говорят, Пабн ему прозвище — лесное чудище. Слыхали уж, анделы в Китаях, каки люты бес нас в тайге пужа.
— Как же мне отделаться от него?
Борода вздохнул и надолго замолчал.
— Ступай, баре, за Мухин бугор к старцу Николе, тот святый, он Бога помолит. Идииди к старцу, пущай и за мене помолится непутевого…
Еще чегото бормоча, Борода опустил тяжелую голову, уперся подбородком в грудь, надул губы и продолжил дремать.
Бакчаров постоял еще возле него в замешательстве и терзаниях. Протянул руку к безжизненному плечу, чтобы пробудить своего бывшего возницу, но тут же в нерешительности отпрянул. Учитель высыпал в ямщицкую шапку свои последние деньги и, пряча руки в карманы, быстро пошел вниз по Монастырской улице.
Дома Дмитрий Борисович продолжал угрюмо молчать, сидел за столом и царапал карандашом. Чикольский пару раз пытался завести разговор, но получал на все свои вопросы сухой исчерпывающий ответ, и разговор не двигался дальше. Бакчаров сидел в подавленном настроении и делал вид, что работает.
От своих мыслей он отвлекся, только когда до его рабочего места из кухни дотянулся запах кофе. Он повел носом, но тут же упрямо сделал вид, что ничего не заметил, и продолжил бездумно писать, зачеркивать и снова писать.
— Дмитрий Борисович, ваш кофе, — сказал спустя минуту поэт и поставил рядом с Бакчаровым железную кружку.
— Спасибо, Сеня, — отозвался Бакчаров, не отрывая глаз от бумаги.
Он спиной почувствовал, как Чикольский повеселел.
«И откуда у него кофе?» — подумал Бакчаров.
Учитель сосредоточенно пил кофе, щурился от душистых кофейных паров и размышлял о том, что, может быть, навестивший его на днях гимназистский учитель, представившийся как Адливанкин, был прав и как только он приступит к занятиям, всю смуту и все терзающие вопросы словно рукой снимет. Он решительно обернулся.
— Знаешь что, Сенечка, я был не прав, — спокойно сказал Бакчаров. — Прежде всего в том, что так подло и недостойно бросил тебя в ужасной ситуации.
Чикольский рот открыл от удивления, моргая и силясь чемуто немедленно начать возражать. Причем обнаружилось, что у поэта стало не хватать одного зуба с левой стороны.
— Нет, постой! — выставив ладонь, пресек его потуги Бакчаров. — Это еще не все. Я вообще не имел права ввязывать тебя в свои безумные игры. И впредь прошу тебя забыть о них, как о нелепом сне, и более этих вопросов не поднимать. Плюс ко всему я, как твой старший товарищ и гость, прошу тебя, без обсуждения, отныне спать на кровати, а мне уступить диван.
Глава шестая
Воин из Ольвии Понтийской
Шел пятый год жизни Клеопы и Олимпиады в Милите. После утренней молитвы Олимпиада собиралась идти домой, как вдруг чьято рука крепко схватила ее за плечо. Она испуганно обернулась и увидела, что это сам еписком Милита.
— Что вы хотели, владыка Антипатр? — спросила она, поклонившись.
Он долго смотрел на нее загадочным взглядом, ничего не говоря.
— Был голос, и слышно было его дыхание, — сказал ветхий сгорбленный старик с широкой лентой омофора на плечах.
Она вопросительно посмотрела на него.
— О чем вы, владыка?
— На наречение в дьяконисы ты говорила, что жена недостойна полноты благодати, ибо через жену пал в раю человек…
— Но разве это не так? — удивилась ученая дева.
— Так, — согласился с ней старец и добавил: — Но что удивительного в том, что пал слабый пол, если падает и сильный? Жещине есть оправдание в ее грехе, а мужчине нет. Ее соблазнило творение высшего порядка, высший из ангелов тьмы! А мужчина был соблазнен одной только Евой. А она была обманута падшим архангелом. И если муж не смог противиться творению, слабейшему себя, то как могла бы Ева противиться высшему существу? Сие есть оправдание женщины! А теперь ступай, — сказал Антипатр, открыв ей свое знание.
Олимпиада прошла по улицам Милита вверх к римскому кварталу. По дороге она купила для Клеопы новые сандалии и наконец вошла к себе в дом. Внутри было тихо и прохладно, и никого, как ей показалось, не было.
Она поднялась на второй этаж и поставила новые сандалии перед дверью Клеопы. Вдруг послышался мерный стук. Она насторожилась и, пройдя через зал, подошла к часовне — пустой комнате с небольшим алтарем. Стук доносился оттуда. Девушка прислонилась к стене у входа в комнату и затаилась. Стук внезапно прервался.
— Клеопа? — тихо спросила она. — Братья?
