его глубокому убеждению, Шлиман просто-напросто втихомолку поручил какому-то ювелиру изготовить «клад», а потом, изволите ли видеть, его «нашел». В конце концов кто вообще видел эти сокровища в
Калверт в своих подозрениях был далеко не одинок: очень скверная у Шлимана была биография… Директор Афинской университетской библиотеки, не выбирая выражений, писал: «В конце концов этот американский немец нажил себе состояние контрабандой. Возможно, что эти вещи он нашел не при раскопках, а у старьевщика».
Ему вторил германский профессор Вернике: к человеку, который нажил себе состояние, ввозя контрабандой селитру из Пруссии в Россию, нельзя относиться серьезно.
Другой германский профессор, Заухе, был чуточку сдержаннее: «Шлиман пятьдесят лет был купцом, потом он стал по-школярски заниматься археологией. Это все, что приличия позволяют мне о нем сказать».
Третий профессор, Штарк, на приличия особого внимания не обращал и рубил сплеча правду-матку: «Потрясающая мистификация!»
Еще один профессор, афинский, ни в чем таком Шлимана не обвинял, но задавал резонный вопрос: господа мои, а где, собственно, доказательства, что это именно сокровища гомеровского Приама? В «Илиаде», между прочим, никакого описания сокровищ нет…
Венский профессор Конце советовал Шлиману вполне мирно: любезный мой, чем гоняться за химерами, отдали бы деньги настоящим археологам, чтобы они всерьез поработали…
Берлинский сатирический еженедельник «Кладдердач» опубликовал ядовитый фельетон, который стоит привести целиком:
«Господин Шлиман, как слышно, продолжил свои исследования и на месте бывшего военного лагеря перед Троей, и здесь божественное провидение не изменило ему – работе сопутствовал успех. Из множества обнаруженных здесь предметов, как мы считаем, вкусам дилетантов наиболее подойдут следующие:
1. Дышло с прилагаемым к нему хлыстом, явно от повозки, на которой Афина имела обыкновение приезжать в лагерь греков.
2. Коробка египетских спичек, отмеченных призом на международной выставке в Мемфисе в 1400 году до н. э., которыми Ахилл поджигал костер, где сжигали Патрокла.
3. Многочисленные хирургические инструменты, а также несколько сосудов с надписью: «Наружное. Аптека Махаона в Трое» – несомненно, относящиеся ко времени жизни обоих эскулапов (Махаон – сын Асклепия, одного из врачевателей в стане греков, сражавшихся против троянцев; упоминается в «Илиаде»).
4. Бонбоньерка[1] с надписью «Раris»[2] снаружи, и с портретом женщины внутри. Под портертом подпись «La belle Helene».[3] Существуют некоторые неясности с переводом предыдущих слов. Все это явно представляет собой трофей из квартиры Париса, который он однажды преподнес своей жене в подарок вместе с портретом. Выброшен позже за ненадобностью самим же обладателем трофея».
Мелочь, а неприятно: среди грамотных людей того времени журналы играли примерно ту же роль, что сегодня телевидение. А ехидный журнал не унимался. Вскоре там опубликовали некую «телеграмму», якобы поступившую от какого-то частного лица:
«Отправитель – доктор Шлауманн.[4] Только что посреди Рейна обнаружил сокровища нибелунгов. При этом едва не утонул, но – благодаря доброму провидению – спасен. К сожалению, принадлежащий моей жене плед продырявился, а десять золотых длиною в метр ножей плюхнулись в Рейн. Кроме того, найдены: корона короля Апльбериха и, что особенно странно, фотография Зигфрида – вид сзади. На снимке очень хорошо видно известное, не защищенное рогом место. Подробности позже».
Именно в Германии, на родине Шлимана, его поносили более всего – немецкая историко- археологическая школа считалась едва ли не лучшей в Европе, и на тамошних специалистов побасенки касаемо кладов и исторических ворот как-то не действовали…
Можно только представить, какая буря поднялась бы, окажись доступны научной общественности два письма, которые увидели свет лишь десятилетия спустя… В Париже у Шлимана был, по-современному, менеджер, а по тог дашней терминологии, агент, который присматривал за теми самыми доходными домами, вел парижские финансовые дела Шлимана. Именно ему Шлиман написал письмо, которое заслуживает того, чтобы привести его целиком.
«Дорогой мсье Верен!
Кажется, божественное провидение наградило меня за мою длительную, тяжелую работу в Трое, поскольку всего за несколько дней до своего отъезда я обнаружил сокровища Приама, состоящие из шестидесяти серег, двух диадем, большого сосуда и трех кубков из чистого золота, а также многих других предметов из серебра, представляющих огромную ценность для науки.
После опубликования сообщений об этих находках я вынужден, к моему великому сожалению, констатировать, что турецкое правительство носится с мыслью взыскать с меня в судебном порядке половину стоимости всех сокровищ. Я обо всем этом напишу в своей книге, которая выходит через несколько месяцев. Разумеется, я в состоянии и сам защититься от суда. Я заявлю о том, что приобрел эти сокровища за деньги и лишь для того, чтобы получить известность, сам распространил слухи о том, что обнаружил их при раскопках дворца Приама. Сейчас я весьма обеспокоен и прошу Вас сообщить мне, есть ли в Париже какой-нибудь ювелир, внушающий абсолютное доверие. Такое доверие, чтобы я смог поручить ему снять копии со всех предметов. Они должны выглядеть совершенно не отличимыми от античных, и, естественно, на них не должно быть личной пробы ювелира. Но он ни в коем случае не должен предать меня и выполнить все работы за приемлемую цену. Может быть, он смог бы изготовить и серебряную вазу из гальванизированной меди, которую можно было бы потом подвергнуть чернению? Прошу вас, упоминайте, обращаясь к нему, лишь предметы, которые были якобы обнаружены в Норвегии, и, ради всех святых, не произносите при нем слово «Троя».
Повторяю, тот ювелир, к которому Вы будете обращаться, должен внушать полное и абсолютное доверие. С выражением своего уважения к Вам, доктор Шлиман».
Никаких сомнений, что Шлиман намеревался, если суд все же принудит его вернуть Турции сокровища, подменить их подделками. Но где гарантия, что
Верен ответил очень осторожным, прямо-таки дипломатически выверенным письмом. В весьма туманных выражениях он сообщал, что ювелир такой есть, аж с мировым именем, привыкший к деликатным делам, и он, мсье Верен, с ним уже встречался и изложил идею в самых общих выражениях – но желательно было бы, чтобы основные переговоры провел и передал изделия из рук в руки сам Шлиман.
Понятно, что мсье Верен, известный банкир и маклер по торговле недвижимостью, дорожил своей репутацией и не хотел впутываться в это грязное дело – парижские писаки, падкие на скандалы, любую репутацию способны были разнести в пух и прах.
В Париж Шлиман так и не поехал – с турками как-то уладилось. Суд прошел в Афинах, а греки турок давно и откровенно недолюбливали, сказывалась старая вражда – так что греческие судьи постановили, что Шлиман должен выплатить туркам всего-то десять тысяч. Шлиман от щедрот своих отправил в Стамбул даже не десять, а пятьдесят тысяч. Тем история и кончилась, турки отчего-то удовольствовались вдесятеро меньшей суммой. Должно быть, не хотели связываться с прохвостом, к тому времени уже прославившимся на весь мир.
Вот только скептики и критиканы продолжали язвить и швыряться нешуточными обвинениями… Тем более что сам Шлиман давал огромные возможности для критики. В отчете о находке, написанном Шлиманом для одного из немецких издателей, он уверяет, что «клад Приама» найден в одной из комнат дворца. В книге о раскопках пишет, что клад обнаружен в тайнике городской стены… но к этой же книге приложена собственноручно вычерченная Шлиманом карта, на которой место находки показано не во дворце и не в стене, а… за пределами городской стены.
В двух отчетах Шлимана о находке – вопиющее несоответствие в том, что касается количества
