государству, в котором занимал свой высокий пост и которое финансировало его опричнину. И, наступая ногой себе на горло, он делал все для поражения его милой родины и громче других требовал казни Пилсудского... А Польша не сдавалась, она билась отчаянно, и в марте двадцать первого — ушла-таки, ускользнула из загребущих рук Совдепии! И теперь душа его разрывалась на части: как польский патриот, он должен был радоваться обретенной ею свободе, но как советский государственный деятель — оплакивал потерю.
Желая хоть как-то развеяться, он поехал в Петроград с деловой командировкой, в ходе которой знакомил любознательного Зиновьева с некоторыми особо прогрессивными методами ведения допроса. Оба они устали и, чтобы расслабиться и снять напряжение, после финской бани выпили изрядное количество спирта, занюхав его уже известным белым порошочком; Зиновьев, чей организм был ослаблен неумеренным обжорством и сексуальными излишествами, свалился под стол и заснул, а более крепкий Феликс Эдмундович отправился на съемную квартиру. Он не выносил советских гостиниц, персонал которых по его собственному распоряжению круглосуточно шпионил за постояльцами и где по постелям бегали жирные клопы.
Кокаин жег его кровь. Он искал встречи; он стоял на мосту, глядел в черную маслянистую воду; он шел, стуча каблуками по деревянным мостовым, ныряя в подворотни и переулки, кружа и петляя; отчаявшись найти то, что ему было нужно, он подходил уже совсем близко к своей квартире, когда в одной из подворотен ему послышалось детское хныканье... Он обернулся и увидел у стены большой темный ком тряпья. Из-под платка, которым была укутана фигурка, выбилась густая прядь волос, шелковистых и отливавших золотом при тусклом свете фонаря. Беспризорная девочка! Он подошел ближе, всмотрелся (в глазах его все слегка двоилось и расплывалось): девчонка была, пожалуй, постарше, чем нужно; глаза ее были не черносмородинные, а голубые; но грубый башмак на маленькой ножке, выглядывавшей из-под рваной юбки, был точь-в-точь как тот обожаемый башмачок Ванды... Это решило дело. Он наклонился к девочке, потянул ее за руку, поднял. Девочка была рослая, всего лишь на полголовы ниже его, но по очертаниям фигурки, плохо скрадываемой тряпьем, было все ж очевидно, что это ребенок, а не взрослая девушка: хрупкая угловатость, узкие бедра, ни малейшего намека на грудь...
— Как тебя зовут? — спросил он.
— Станислава... — пробормотала девочка и закашлялась. В голосе ее звучала волнующая хрипотца.
— Ты полька!
— Да...
— О, милая... — Растроганный, он обнял девочку за плечи. — Пойдем ко мне домой. Я добрый, я тебя не обижу. Я накормлю тебя, подарю тебе платьев, живого котенка...
Она покорно шла рядом с ним, не пытаясь вырваться. Он все крепче прижимал ее к себе; кровь его пылала, и он едва удерживался, чтобы не наброситься на бедняжку прямо на улице. Наконец они вошли в квартиру. Девчонка быстро, исподлобья оглядела роскошную обстановку; похоже, ее особенно поразил висящий на стене телефонный аппарат... Феликс Эдмундович все-таки нашел в себе силы соблюсти ритуал как полагалось: усадил девчонку в кресло, поставил чайник на плиту, сам сел напротив чудесной гостьи. Она не подымала глаз; ресницы ее были удивительно длинные и загибались кверху. Дрожащими пальцами он погладил ее колено: оно было довольно костлявое, как у всех подростков. В горле у него сразу пересохло: он не выносил круглых и мягких женских коленок. Он придвинулся ближе и попытался раздеть ее, но она отталкивала его руки и боязливо куталась в свой огромный платок. Он без труда мог бы сломить это жалкое сопротивление, но такое поведение не было ему свойственно. Никогда он не бывал груб с детьми.
— Дяденька, я есть хочу, — проговорила она своим низким голоском, — дайте мне, пожалуйста, супу...
— Сейчас, сейчас!
Он засуетился, встал, вышел на кухню, стал шарить на столе: уходя поутру в Смольный, он не подумал о предстоящей ночи, и теперь ему нечем было накормить несчастного ребенка, кроме чайной колбасы с хлебом. Он сделал несколько бутербродов и красиво разложил их на тарелочке. Сердце его колотилось так, что он ощущал его удары в пальцах рук, в висках; глаза застил красноватый туман... Это было чистое, прекрасное вожделение, ничего общего не имевшее с той темной и извращенной страстью, что когда-то влекла его к подлой суке Спиридоновой. Чайник уже пускал пар; нагрузившись тарелками и чашками, он вошел в комнату... Посуда со звоном обрушилась на пол.
Милая гостья сидела в кресле в наглой, развязной позе, закинув ногу на ногу, покачивая носком башмачка; рука ее крепко сжимала рукоять револьвера, и ствол был нацелен Феликсу Эдмундовичу прямо между глаз.
— Руки за голову, — скомандовала она.
«Налетчица, воровка!» Шокированный, он повиновался; а в следующую секунду глаза его от изумления едва не вылезли из орбит: девчонка сорвала с себя платок, быстрым движением сбросила лохмотья, и взору его предстал насмешливо улыбающийся, невозмутимый и так хорошо знакомый молодой князь Юсупов... Феликс Эдмундович потерял дар речи; ему казалось, что он сходит с ума. Не выпуская из правой руки револьвера, Юсупов другой рукой ловко распустил закатанные до колен брюки, отряхнулся и сказал:
— А теперь будьте так любезны, встаньте лицом к стене. Заранее приношу свои извинения, но я вынужден вас обыскать. Нагнитесь, пожалуйста... Нет, не возражайте и не делайте резких движений: я ведь со страху и выстрелить могу. Ноги чуть шире... Да не дрожите вы так, я вас не укушу, и не виляйте бедрами, пожалуйста: это можно истолковать превратно...
Револьвер упирался в спину Дзержинского; он почти физически ощутил, как пуля вырывается из ствола и проделывает дыру в его внутренностях, и не пытался сопротивляться; скрипя зубами, умирая от бессильной ярости, стоял он в унизительной позе, пока ловкая рука обшаривала его карманы, извлекая из них поочередно маузер, наган, два кольта, хирургический скальпель, пассатижи, удавку, плеть и маникюрные щипчики.
— Ого, какой арсенал! — с усмешкой проговорил Юсупов. — Благодарю вас, теперь вы можете повернуться. Как поживаете, дорогой Станислав... ах, mille pardonnez, дорогой Фелек?..
— Я тебя убью, — угрюмо ответил Дзержинский.
— Ну-ну, друг мой, не горячитесь. Вспомните о фотографиях. Негатив я давно отдал одному репортеру из «Times»; он опубликует снимки, ежели я в назначенное время не свяжусь с ним.
— Чего вам нужно?
— Видите ли, тезка, — нахально отвечал молодой князь, — я в Париже малость поиздержался... Сами понимаете: жена — красавица, да и сам я привык жить на широкую ногу. Вы скоммуниздили почти все мое имущество: теперь будьте любезны вернуть мне хотя бы тысяч на сто золотишка и всяких там драгоценностей.
— Как вы проникли в Россию?!
— А вот это вас, Фелек, душенька, совершенно не касается.
— Часть ваших ценностей хранится в подвалах вашего же дворца... вашего бывшего дворца, — сказал Дзержинский. — Ключи не у меня, а у товарища Зиновьева. Он с ними не расстается.
Он говорил правду: Зиновьев всегда был с ног до головы увешан ключами — ему нравилось, как они позвякивают при ходьбе и разных других движениях. Произнося эти слова, Дзержинский опустил глаза, чтоб Юсупов не заметил их злобного блеска: он уже соображал, как вдвоем с Зиновьевым будет в подвале тянуть жилы из князя до тех пор, пока тот не расскажет, какому именно английскому газетчику отдал негативы. Дыба, клещи, лязг раскаленного железа, шипение горящей плоти...
— Наслышан, наслышан о товарище Зиновьеве! — сказал Юсупов. — Гришка Второй — так, кажется, прозвали его в народе? Бедный мой Петербург — то ль он собирает всякую мразь, то ли сам, своими испарениями, ее производит... Гришка Кровавый... Я тут со скуки, пока сидел в подворотне, вас дожидаючись, стишок об нем сочинил — хотите послушать?
— Не хочу.
— Нет уж, вы все-таки послушайте...
И Юуспов, продолжая нагло во весь рот улыбаться, прочитал свой стишок — Гришка Зиновьев там сравнивался с Гришкой Распутиным — препохабнейший пасквиль, и такой злобный, какого Феликсу Эдмундовичу слышать еще не приходилось, хотя подобного рода стишки о Зиновьеве ходили по всему
