Подтверждая его слова, тут же, действительно, влетел хозяин дома, растрепанный и бледный: он был так взбешен, что даже не обратил внимания на англичанина, лежащего в его кабинете и пьющего спирт.
— Еле вырвался от этого психа, — простонал он, — с меня хватит, увольте! Ирина, идите вниз!
И, опустив на глаза дымчатую вуалетку, шелестя юбками, постукивая каблучками, Дзержинский стал спускаться по винтовой лестнице...
— Да вы угощайтесь, Григорий Ефимович! Прекрасные пирожные.
— Не хочу. Живот болит, — угрюмо отвечал старец. Он был одет с мужицким шиком: в прекрасных сапогах, в бархатных навыпуск брюках, в шелковой богато расшитой шелками голубой (а вовсе не «цвета крем», как утверждал впоследствии дальтоник Пуришкевич) рубахе, подпоясанной толстым шелковым шнурком.
— Хересу выпейте со мной, — игриво сказал Дзержинский. — На брудершафт.
— Не хочу. Башка трешшит... А ты почто, Иришка, в трауре? (Полутраурный костюм был выбран для того, чтобы не было необходимости чрезмерно обнажаться, а также объяснить наличие вуали.) Помер кто?
— Эрцгерцог Фердинанд.
— А-а... Да ты сядь, Иришка, не вертись. Что скачешь козой? Подь сюды. Гитарку-то возьми да спой...
«Скотина словно в театр приперлась — не пьет, не жрет, все спой да спой, — в бешенстве подумал Дзержинский, — придется резать или стрелять...» Однако сделать это было не так-то просто. Распутин обладал огромной физической силой и, несмотря на свои жалобы на живот, очевидно находился в прекрасном здравии. Дзержинский же от природы отличался хрупким и деликатным телосложением: изображать женщину это, конечно, помогало, но драться — не очень. Коварный японский удар, которым он привел в бессознательное состояние развратника-ксендза, тут тоже не годился: Распутин не ксендз, так просто не свалишь... Вдобавок женский костюм сильно стеснял движения. Придется подождать, пока старец проголодается...
И Дзержинский, покорно взяв гитару с голубым бантом на грифе, замурлыкал «Варшавянку». Это была славная песенка о молодой красавице-полячке, собирающейся бежать с любовником; Кржижановский перевел ее со второго куплета — там, где про враждебный ураган и угнетающие темные силы, то есть про злого мужа; в его бездарном переводе эти мотивы совершенно улетучились, и песня оказалась направленной против царизма — тоже неплохо. Русских дураков очень умиляла братская готовность товарищей-поляков вместе с ними наброситься на гидру реакции, они и жидов любили за это же — не понимая, что сразу после гидры примутся за самих русачков; жидов в революции было покамест больше, и потому они могли перехватить инициативу, — но все они были похожи на болтуна и распутника Ленина, а потому в должный срок свалить их не составит труда... кто помешает в этом полякам — не кавказцы же? «И мы убежим, и ты гордо поднимешь скипетр своей любви, скипетр великой борьбы всех любовников за свободу, — пел Дзержинский, упиваясь родным языком. — На славную, древнюю любовную битву — вперед и назад! Вперед и назад!» Дурак Кржижановский, оставил только «вперед», — там же даже по мелодии ясно, о чем речь... Нет, польская тактика в России — это именно вперед и назад. Потому-то маленькая Польша и будет делать это с большой Россией, а не наоборот. «Вперед и назад, вперед и назад...»
Распутин слушал с видимым удовольствием, хмурое лицо его просветлело. Он потянулся, рыгнул и сказал:
— Ладно. Душевно поешь. Так и быть — наливай свово хересу...
Недрогнувшей рукой Феликс Эдмундович налил херес в рюмки, незаметно добавив в одну из них цианистого калия. Разумеется, правила хорошего тона не рекомендовали даме разливать спиртные напитки в присутствии мужчины, но заговорщики справедливо полагали, что Распутин проигнорирует эти тонкости, и не ошиблись. Дзержинский подал гостю отравленное вино. Но привередливый гость не спешил пить.
— Хорошая ты баба, фигуристая... Вуалешку-то сняла б... В глазы тебе поглядеть хочу.
— Ах, нет, — жеманясь, ответил Дзержинский.
— Иди, поцалуй меня...
— Я бы с удовольствием, — сказал Дзержинский, — но, боюсь, моему мужу это не понравится... «Если он силой схватит меня — ударю в бок кинжалом!»
— Муж объелся груш, — хихикнул старец. — А скажи-ка мне, Иришка... муж-от твой... он как про меня думает? Што говорит?
— Феликс очень к вам расположен, — отвечал Дзержинский, ни разу не слыхавший, чтобы тезка отозвался о Распутине иначе как о «поганой скотине».
— Да ну? А почто ж он от меня удрал?
«Поди разбери эту чортову сволочь — какой она ориентации... — тоскливо подумал Дзержинский. — Звать тезку обратно? Хотя теперь уж неважно... Он взял рюмку... Поставил обратно... Издевается он над нами, что ли...»
— А вот еще примета есть такая, — продолжал болтать Распутин, — хошь узнать, што человек себе думает — испей из евонного стакана... Давай-ка, душа Иришка, из мово стаканчика выпей... Узнаешь, про што мысли мои... А я твои мысли узнаю...
«Этого еще не хватало! — Дзержинский похолодел. — Неужто он предчувствует что-то?» Он нашел в себе силы произнести кокетливо:
— Но я боюсь знать ваши мысли, Григорий Ефимович: они у вас, наверное, неприличные...
— Ништо! Не боись... На, пей! — Распутин, привстав с дивана, сунул свою рюмку прямо в лицо Дзержинскому. Тот с усилием отстранил его руку.
— Чтой-то хватка у тебя больно крепкая, Иришка... Не приведи Бог тебе под горячую руку попасться... Да это ничаво, мне такие нравятся — суровые... А нет ли тут у тебя, Иришка, плетки какой али кандалов железных?
«Час от часу не легче... Наслушался пакостных книжек... Кандалов ему! А впрочем — why not, как выражается мой тезка... Закую его в кандалы и спокойно зарежу. Доктора Павлова бы на него напустить...»
— Все эти вещи у меня наверху, в спальне, — сказал Дзержинский. — Я сейчас принесу.
— А, ладно, не ходи... Это я так... — И, мотнув нечесаной головой, капризный старец вдруг залпом выпил отравленное вино и начал одно за другим заталкивать в рот пирожные. Дзержинский хищным взором глядел на него сквозь вуаль, ожидая конвульсий. Но ничего не происходило.
«И вправду одни розовенькие птифурчики жрет... И — ничего... Я так и знал — организм весь насквозь проспиртован... Но такая лошадиная доза... Или дурак доктор принес поддельного яду?» В отчаянии Дзержинский предложил гостю выпить еще вина; тот согласился, но вновь начал требовать, чтобы «Ирина» отпила из его рюмки:
— Так не хошь мыслей моих узнать?
— Да я и так угадаю, Григорий Ефимович. Ваши мысли — о нас, женщинах.
— О России все мои мысли, — строго поправил старец.
— О России? И что вы о ней думаете?
— Спасать Россию надобно, вот што я думаю. Перво-наперво порядок в ней навести... Нехорошо мы живем, неправильно. У простых людей, таких как я, — куска хлеба нет, а у твово муженька палаты краше царских.
«Как это верно! — с горечью подумал Дзержинский. — Действительно, почему у моего тезки с колыбели денег куры не клюют, а я — потомок Иоанна Грозного! — вынужден добывать себе пропитание, посылая неотесанных кавказских бандитов на эксы?!» Феликса Эдмундовича вдруг охватило сочувствие к Григорию, стало жаль убивать его, как он ни старался подавить в себе эту неуместную жалость. «Я мог бы привлечь его к сотрудничеству... Ах нет, что за вздор я несу!.. Кольцо, я чуть не позабыл о нем... Похоже, я сделался таким же противоречивым и непостоянным, как эти слюнявые русские... Не нужно было читать Достоевского... Достоевский опасен — дурака англичанина вон до чего довел... Того гляди — начну деньги в печи жечь. Или это женское платье на меня так действует?»
— Отнять бы да поделить по справедливости... — бубнил тем временем Григорий. —
