Владелец кинотеатра

ничто другое уже не могло существовать для нее.

25.

Снег падал весь день, большими мягкими хлопьями. К вечеру город оделся в искристую белую шубу, долгожданный подарок небес к новому, 1895 году. Сугробы весело сверкали в электрическом свете витрин и уличных реклам, тоже по новой моде подсвеченных электричеством. В праздничной суматохе даже полупьяные городовые не слишком придирались к извозчикам, закутанным в тулупы. Деловой центр города будто вымер, зато отлично шли дела в кварталах красных фонарей, трактиров и ресторанов с канканом.

В девятом часу Владимир Кордин подкатил в санях к дому сестры. Сбрасывая пальто на руки подоспевшему лакею, он задал вопрос, получил ответ и прошел в розовую гостиную. Там Елена пила вино и флиртовала с какой-то из своих гаремных девушек, привезенных из Нимандштайна. Кордину показалось, что она еще не пьяна — редкий случай, а впрочем, ей ведь нужно встречать гостей новогоднего бала…

— Приветствую тебя, царица Египта, — возгласил Кордин с улыбкой и поставил на пол свой маленький саквояж.

Елена радостно улыбнулась в ответ, запахнула восточный халат, под которым ничего не было, подбежала к брату и поцеловала его.

— Владимир! — обернувшись к девушке, она махнула рукой. — Иди пока, одевайся… На балу у тебя много работы.

Та упорхнула, а Елена усадила брата в кресло, налила ему вина.

— Ты прямо из Нимандштайна?

— Почти прямо.

— Я ждала тебя так долго… Чем ты там занимался?

— Так… Переделывал и украшал кое-что. Тебе понравится.

— Ну, а что еще делать там зимой…

— Утопать в смертной скуке. Горский давно уехал, и Ланге укатил в Санкт-Петербург… Правда, эти художники, которых я нанял, оказались весьма занятными собеседниками…

— Тебе понадобились художники?

— Для мозаичной фрески в моей спальне. Смальта, цветное стекло. Да какие художники — скорее, подмастерья, а художником был я сам… Ну, и архитектором немножко. Поистратился, кстати…

— Не беда, — Елена снова нежно поцеловала брата. — Сколько тебе нужно?

— Откуда я знаю? Сколько нужно человеку, чтобы не очень скучно провести остаток зимы…

— Тысяч триста, четыреста?

— Для ровного счета пусть будет полмиллиона.

— Пусть будет, — равнодушно согласилась Елена. — Ты в любой момент сможешь взять еще.

Кордин кивнул, поднялся, взял саквояж и поставил его на стол. Расстегнув замок, он интригующе посмотрел на сестру.

— Что там? — заинтересовалась она.

— Подарок.

Он открыл саквояж и достал оттуда красивую резную шкатулку с четырьмя рубинами по углам крышки. Восхищенная Елена тихо ахнула.

— Это мне?!

Не отвечая, Кордин развел в стороны полы ее халата и погладил сестру по животу. Потом он поцеловал сосок ее обнажившейся груди, набухший, словно бутон розы, и лишь после этого сказал.

— Тебе. Но я надеюсь, что когда-нибудь эта шкатулка будет принадлежать нашему сыну.

— А если будет дочь? — кокетливо спросила Елена.

— Будет сын, — убежденно ответил Кордин. — Открой шкатулку.

— Там что-то есть?

— Просто открой ее.

Елена откинула крышку шкатулки. На внутренней стороне была укреплена прямоугольная золотая пластина с гравированным на ней четверостишием. Елена прочла вслух.

— «Свет истины в полуденном огне

От глаз людских второй бедой сокрыт.

Он запылает над мечом в окне,

Его шершавый камень отразит».

Она захлопнула шкатулку.

— Какие странные стихи, — сказала она, разглядывая изящную вещицу снаружи. — Они что-нибудь означают?

— Для тебя ничего. Но могут означать для нашего сына.

— Владимир! Ты говоришь загадками.

— Я не могу сказать иначе.

— Это какой-то шифр, да? Ты спрятал что-то, предназначенное для сына, и хочешь, чтобы он это нашел? Но ты сам мог бы отдать ему это… Когда придет время.

— О! Memento homo quia pulvis est… Помни, человек, что ты есть прах. Все мы смертны. Доживу ли я?

— Так или иначе наш сын будет нашим наследником.

— Боюсь… То, о чем идет речь, нельзя указать в обычном завещании.

— Тогда, — произнесла Елена, — оставил бы хоть более ясные указания.

— Более ясные? Нет, нет…

— Но почему?

— Он должен быть готов получить это свое наследство. Может быть, шкатулка и не понадобится. Может быть, я доживу и сам узнаю, готов ли он. Ну, а если не доживу, не узнаю? Но я почти уверен, что если он сумеет разгадать эту надпись… Когда сумеет… Это и будет значить, что он готов.

— Ты все продумал.

— Конечно, — улыбнулся Кордин. — Все продумывать — это в некотором роде мой особый дар, нет?

Резким движением она затянула пояс халата.

— Но ты забыл кое о чем. О ком, вернее!

— О чем же? — он продолжал улыбаться. — Или о ком?

— Обо мне! Я хочу знать… Или ты мне больше не доверяешь?

Подойдя к сестре, Кордин крепко обнял ее.

— Лена… Если есть на свете человек, которому я доверяю как себе, так это только ты. Но я не могу… Ради тебя самой.

Она хмурилась, думая о том, что все это ей не нравится, и в конце концов, она и сама могла бы попытаться разгадать… Но с другой стороны, и она безгранично доверяла брату. Пусть все идет, как идет. Время покажет.

26.

Боль от инъекции не была еще настоящей болью. Магический эликсир из шприца струился в жилах Александра Ланге (теперь он умел готовить этот эликсир), сливаясь с той зазеркальной частью его существа, что навеки была изменена ледяным пламенем зелья лиджонга. Зелье, обжегшее его однажды и навсегда, и эликсир из лесных трав, который готовился каждый раз заново, превращали его в живую машину времени. Это превращение причиняло страдания, но настоящая боль начиналась ни здесь. Она лежала за пределами звездного тоннеля, полета через несбывшееся туда, где Будущее обретало зримые формы в бурлящих столкновениях бесчисленных потоков многовариантного Прошлого.

И были зеркала, и горела свеча, и разлеталось на миллионы осколков его сознание в ослепительной вспышке бесшумного взрыва.

Тьма, опустошение… Боль.

Боль, как единственная реальность.

Перед ним простирался большой светлый зал. Стены были выстроены из какого-то неизвестного ему материала (или покрыты этим материалом)… Гладким, как стекло, при этом казавшимся теплым и мягким,