переживаемыми торговлей этой страны. Я напомнил ему дело с судном «Вильям Густав» из Бордо53.
Я обратил его внимание на то, что он не прибегнул ни к одному из возвещенных средств, не осуществил ни одной из мер обещанной помощи, что 15 миллионов, которые должны были пойти на русские морские вооружения и о которых он мне поручил объявить, до сих пор не были отпущены. Я указал ему, что, — как видно из переписки, — все меры, на которые он жаловался, были давно предвидены заранее, а он ничего не сделал для того, чтобы их предупредить; император Александр с самого начала называл монополией производимые нами конфискации всех нейтральных грузов без всякого различия и заявлял, что он не станет разорять своих подданных, чтобы обогатить свою казну. Я отметил также, что нейтральные суда допускали отнюдь не тайком, как говорил его величество; конфисковав более 60 судов, заходивших в Англию, русское правительство заранее объявило, что вследствие перемены, которую мы несколько времени тому назад внесли в нашу систему, принятую по общему соглашению и все еще действующую, оно отныне будет после тщательного обследования принимать суда, которые докажут, что они действительно являются нейтральными и не заходили в Англию. Я перечислил многочисленные грузы, конфискованные только потому, что суда делали остановку в Англии. Я рассказал о впечатлении, произведенном сообщениями наших газет о допущении в наши порты судов из Англии, обладающих лицензиями.
Что касается характера императора Александра, то я напомнил, что Александр признал короля Иосифа в тот момент, когда наши дела в Испании были плохи и он знал, что Иосиф находится под угрозой54. Что же касается передвижения войск, находившихся в Молдавии, то я указал на сделанное императором Александром Лористону предложение послать своего адъютанта для объезда всей линии турецкого фронта, начиная хотя бы даже с Киева, чтобы убедиться в том, где находится каждый из полков, о которых говорили, что они посланы на границы герцогства Варшавского. По вопросу же о других передвижениях войск я просил его величество, чтобы он приказал вновь представить на его рассмотрение ту часть моей корреспонденции, которая перечисляла их. Я отметил также, что император Александр, жалуясь мне на передвижение наших войск, часто сообщал мне о тех передвижениях, которые он в связи с этим производил сам, добавляя: «Я ничего не делаю тайком. Я ничего не устраиваю на моих границах, но я принимаю меры для того, чтобы не быть во время мира захваченным врасплох передвижениями французских войск в районе, находящемся на 300 лье дальше границ их союзников».
Я напомнил императору, что он заключил последний мир с Австрией, мало считаясь с Россией.
— Я ей дал 300 тысяч душ. Это больше, чем она завоевала55.
— Несомненно, государь. Но в данном случае форма спасла бы сущность дела. Лучше было бы, если бы ваше величество не дали ничего.
Я указал ему на неизбежные последствия этого дела и напомнил об отказе ратифицировать конвенцию о Польше56 , хотя она была не чем иным, как результатом сделанного им предложения и тех распоряжений, которые он мне давал. Я говорил об явных отправках оружия и пушек в Варшавское герцогство, о которых открыто писали наши газеты, об ольденбургском деле, о встречах императора, о произведенных и возвещенных переменах в Германии, о стиле министерской переписки по почте, обострявшем положение больше, чем пушечные выстрелы, о толпе нескромных агентов, нахлынувших в Россию со всех сторон, чтобы раздражать и ссорить. Я не скрыл, наконец, от императора, что если он хочет войны, то его кабинет сделал все для того, чтобы к ней привести, и даже для того, чтобы надменно возвестить о ней, но если считают полезным сохранить союз, то я не понимаю, для чего нужны все эти булавочные уколы.
Император был очень резок со мной и сказал, что император Александр и русские оставили меня в дураках, что я не знаю о происходящих событиях, что маршал Даву лучше осведомлен, чем я, что генерал Рапп лучше, чем я, держит его в курсе дела и т. д.57. Я ответил, что пусть другие раздувают огонь, повторяя нелепые сказки каких-либо низших агентов, желающих оправдать свое жалованье; я убежден в точности своих сообщений и тех сведений, которые я имею честь вновь ему доложить; я готов отдаться под арест и положить свою голову на плаху, если донесения Лорисгона и сами события не подтвердят все, что я сообщал и что я ему говорю.
Не знаю, навела ли имперарора моя уверенность на какие-либо серьезные размышления, но он хранил молчание по крайней мере в течение четверти часа и расхаживал по своему кабинету, не произнося ни слова. Наконец он промолвил:
— Значит, вы думаете, что Россия не хочет войны, что она останется в союзе и примет меры для поддержки континентальной системы, если я удовлетворю ее в вопросе о Польше?
— Вопрос, — ответил я, — уже не ограничивается Польшей. Тем не менее я нисколько не сомневаюсь, государь, что там были бы весьма удовлетворены, если бы ваше величество удалили из Данцига и из Пруссии по крайней мере наибольшую часть тех войск, которые собраны там, как полагают, исключительно против России.
— Значит, русские боятся? — сказал император.
— Нет, государь, но как рассудительные люди откровенно объявленную воину они предпочитают положению, которое не является действительным миром.
— Что же, они хотят предписывать мне законы?
— Нет, государь.
— Однако требовать, чтобы я эвакуировал Данциг дая удовольствия Александра, — это значит диктовать мне свою
— Император Александр не требует ничего, очевидно, потому, чтобы не сказали, что он угрожает. Однако он учитывает все, что произошло после Тильзита, и полагает, что если армии вашего величества находятся на русской границе в 300 лье от ваших границ, то это отнюдь не согласуется с желанием сохранить союз. Я мог видеть, что возбуждает беспокойство. Я могу поэтому сказать вашему величеству, что внесло бы успокоение.
— Скоро я должен буду просить у императора Александра разрешения на устройство парада в Майнце!
— Нет, государь, но парад в Данциге задевает его.
— Я предложил ему возмещение за Ольденбург. Он презрительно отверг его. Я предложил соглашение по поводу герцогства Варшавского; но его больше не пожелали.
— Ваше величество изгнали родственника императора герцога Ольденбургского из его владений в тот момент, когда сын герцога женился на сестре императора. Мог ли он сделаться префектом вашего величества в Эрфурте58? Не значило ли это оскорблять все-приличия и даже создавать новый источник постоянных трений между обоими дворами? От вашего величества не могло укрыться, что благоразумие и приличие побуждали воздержаться от этого.
— Русские очень возгордились.
— На сей раз мой долг возражать вашему величеству. Я не одобряю и не порицаю; я рассказываю. Ваше величество рассудит — должны ли все эти обиды, как бы они ни были обоснованы, привести к решению об отказе от выгод союза. — Со мной хотят воевать, говорю вам.
— Та деликатность, с которой они представляют объяснения, доказывает, что они не хотят ни воевать против вашего величества, ни предписывать вашему величеству законы, но все доказывает мне также, что там не хотят принять ваше величество у себя.
— Русские хотят заставить меня эвакуировать Данциг. Они думают водить меня за нос, как водили польского короля! Я не Людовик XV59; французский народ не потерпел бы такого унижения.
Император повторил несколько раз с горячностью, что французский народ не потерпел бы этого унижения, потому что он не Людовик XV, потом последовало довольно продолжительное молчание, которое он нарушил, обращаясь ко мне со словами:
— Вы, значит, хотели бы унизить меня?
— Ни ваше величество, ни Францию, — ответил я. — Ваше величество спрашиваете меня о способах сохранения союза и ваших добрых отношений с Россией; я указываю эти способы.
— Вы советуете мне это унижение?
— Да, государь, я советую возвратиться к тому положению, в котором вы находились после Эрфурта. Я не вижу в этом унижения, если вы, ваше величество, хотите сохранить мир и союз. Если же ваше
